Таня выбралась из мешка и уселась поудобнее. Разве до сна теперь! Заговорили о своем сокровенном, вспомнили детство, погоревали о родителях. Как-то они там? Живы ли? Доведется ли встретиться?
Всеволоду уже надо было уходить, и он поднялся из окопа. Таня пошла его немного проводить. Шли рядом, взявшись за руки.
Вдруг Таня заметила идущего навстречу Якова Румянцева. Как он взглянул на нее! «Да ведь он же думает…» — мелькнула мысль.
На повороте окраинной улочки Таня простилась с братом и догнала Якова. Офицер хмурился, не начинал разговора. Таня понимала: ревнует. Смешной, хороший Яков! Девушка дорожила дружбой с ним. Но почему же ее сердце тянется к Леону? Да, к Леону. Только к нему.
Уже у самого расположения роты Яков не выдержал, спросил:
— Кто этот парень?
— Да брат же, — открыто и ясно улыбнулась Таня. — Двоюродный брат. Совсем недавно встретились в полку.
Тучка сбежала с лица Якова, и он заулыбался. «Нет, какой он чудной, этот Яков. Чудной и хороший», — подумала Таня.
В путь тронулись засветло. На санповозку к Тане пристроили Олю с рацией. Когда-то они дружили, но время и события остудили их чувства. Они подолгу не виделись, а встретившись, не разговаривали. И сейчас вот ехали молча, замкнутые, настороженные. Что-то между ними было неясное, невысказанное, такое, что мешало близости. Конечно, та история. Оля давно забыла о своем увлечении — все заслонил Пашин. А с Леоном у нее ничего и не было. Ну, подурачилась, подразнила. Только и всего. Но Таня помнила и заставляла помнить ее. И хотели они того или нет, а память подсыпала им соли на старые сердечные ранки. Оттого и отчужденность.
Первой заговорила Оля. Она достала плитку шоколада и, протягивая ее, просто сказала:
— Угощайся. Правда, дрянь трофейная, но пожевать от скуки можно.
Таня тоже вынула плитку, которую, прощаясь, сунул ей в карман шинели Всеволод. Облатки одинаковые.
— Тебе кто принес? — спросила Таня.
— Да есть один такой парнишка — Всеволод Покровский.
— Ах он негодник, ах тихоня! И мне ни слова. А еще брат называется.
— Разве это твой брат? Ах двоюродный! Но он тут ни при чем. Это Пашин попросил занести. Сам не мог — занят. Так что за братишку своего можешь не беспокоиться.
Девушки расхохотались. Лед был сломан. Оля раскраснелась и похорошела еще больше. Тане нравится ее Пашин? Правда, хорош он? А правда, его нельзя не любить? Признаться, она никого так не любила, как Пашина. Вообще никого не любила. Все, что было, — баловство, блажь, детские проказы. Пашин — другое. Пашин — это серьезно. Пашин — это насовсем. Понимаешь?
Оля продолжала тараторить.
А кто дорог Тане? Самохин? Он пишет? Вернется сюда?
Таня растерялась. Лучше не говорить об этом. Она и сама еще не разберется в своих чувствах.
Девушки надолго замолчали. Потом снова разговорились. Таня поделилась своей тревогой о родителях. Оля сидела задумчивая, притихшая. Ей вот и тревожиться не за кого. Мать умерла, а отца, коммуниста, организатора колхоза, убили кулаки в тридцатом году. Оля воспитывалась в детском доме.
— Ты вот надеешься, ждешь встречи, — тихо сказала Оля. — А я даже не знаю, пришлось ли мне когда-нибудь произнести это слово — «мама».
У Тани к горлу подкатил горячий комок. Она обняла Олю и, притянув ее к себе, поцеловала.
1
Сеет и сеет мелкий холодный дождь. И не дождь даже, а сырая промозглая мгла, мельчайшими каплями оседающая на землю. Хуже нет такой погоды, особенно на марше. Набухают шинели, сырость проникает за ворот, из грязи не вытащишь ноги. И старые раны ноют. И на душе пасмурно.
Полковая колонна тащилась вязким украинским шляхом. Вязли повозки, буксовали машины. У небольшого хутора Щербинин спешился, чтобы хоть немного поразмять ноги и поглядеть на колонну. Жаров также соскочил на землю и, бросив повод ординарцу, пошел рядом со Щербининым.
Быстро вечерело, и непроглядная тьма становилась все гуще и гуще. Колонна сильно растянулась. Из конца в конец неслись щелканье бичей и окрики — то раздраженные, то ободряющие.
— Но, милая, но!.. — словно упрашивал кто-то обессилевшую лошадь.
— А ну, возьмем!.. — азартно слышалось рядом.
— Взяли, еще раз взяли! — подбадривал властный тенорок.
— Но же, но, проклятая! — хрипел кто-то в темноте.
— Смелей, смелей впрягайся, хлопцы! — звенел совсем молодой голос.
— Я зараз.
— Эх, растяпа!.. Говорил же, подкладывай разом, нет же, замешкался, — поддерживая плечом повозку, ворчал пожилой солдат. Он обрушился на молодого, опоздавшего подложить под колесо камень, чтобы остановить повозку, скользящую назад, под гору.
Совершенно мокрые, по шею забрызганные грязью и безмерно уставшие солдаты вытягивают на руках орудие за орудием, повозку за повозкой. Часто они совсем разгружают их и несут ящики со снарядами на плечах, потом снова укладывают их в повозки, вытянутые на гору. Если такой путь труден всегда, как же изнурителен он после многосуточных боев, когда далеко не каждый спал по часу, по два в сутки.
Из ближних изб несколько мужчин вышли к дороге.
— Тяжко, хлопцы? — участливо обратился один из них к солдатам.
— Как видишь.
— Без быков не обойтись.
— Тут и быки не помогут.
— Не говори, они утяжливей.
Один из хуторян заспешил домой. Вскоре он возвратился с парой быков.
— А ну, впряжем их в вашу пушечку.
— Попробуем? — замялись было солдаты, поглядывая на командира.
— Давай, давай! — подбодрил их Щербинин.
Впрягли. И быки, правда, медленно, но все же потянули орудие в гору. Затем так же вытянули второе, третье. Еще пару быков вывел второй хозяин, и дело ускорилось.
Колонна все тащилась и тащилась сквозь тьму беспросветной февральской ночи.
Неподалеку от дороги стоял просторный дом с большими окнами. Они манили каждого, и Щербинин то и дело поглядывал туда. Эх, чашку б горячего чая! Только разве оставишь колонну? Нет, только вместе со всеми.
На крыльце дома вдруг появились люди. Громко разговаривали. Слышно, прощались с хозяевами.
— Это кто там? — обернулся Березин.
— Похоже, наш Капустин… — высказал предположение Жаров.
У Щербинина невольно сжались кулаки. Как он смел оставить батальон?
Несколько смущенный, комбат приблизился к командиру полка и доложил, что его колонна продолжает путь по маршруту.
— В чем дело, Капустин? Почему вы здесь?
— Прошу простить, схватило живот. Едва отпарил чаем… Сейчас догоним, товарищ майор.
Щербинин смолчал.
— Что за шальной февраль! — засуетился Капустин. — Ни пути тебе, ни дороги.
Щербинин снова не откликнулся.
— Окаянная погода! — не унимался провинившийся комбат. — Боюсь, не выберемся до утра.
Капустин говорил как-то странно, растягивал слова, будто язык у него немного одубел.
— У страха глаза велики, — обрезал его командир полка. — Наши орлы не одно — два таких расстояния пройдут за ночь. Так ведь? — обратился он уже к Румянцеву, рота которого поравнялась с ними.
— Понадобится, и три пройдем, — уверенно ответил офицер.
— Вот это мне нравится.
— Что, Юлий Викентьевич, обгоняет нас молодежь? — усмехнулся Березин.
— Что и говорить, у них огонь в душе, — мирно согласился Капустин, не желая осложнять отношения с начальством.
— Такой огонь, — сказал Щербинин, — в каждой душе горит… если там не сыро.
Капустин поморщился и смолчал. Отпустив комбата, Щербинин и Березин тронулись в голову колонны.
— Убил ты Капустина, — тихо сказал Березин, ехавший рядом.
— Я бы прибил его. Не терплю, когда человек распускается. Думаешь, в самом деле живот? Здоров как бык.
Дорога тянется параллельно переднему краю, который в четырех-пяти километрах вытянулся за лесом слева. Фланговый марш! Впрочем, особый фланговый марш, ибо фронт не только слева, но и справа. Полк Щербинина движется меж двумя фронтами, один из которых, тот, что слева, полыхает огнями на виду и грохочет совсем близко, а другой отдаленно гудит справа. Путь полка и пролегает через узкий коридор, разделивший сейчас эти два фронта.
Немецкие силы обоих фронтов неистово рвутся навстречу друг другу, чтобы соединиться. Окруженные дивизии беспрестанно атакуют рубежи Стеблев — Шандеровка и Шандеровка — Селище. Полк Щербинина и перебрасывается на один из этих участков, куда ушли уже другие части дивизии.
Возглавляя колонну, Щербинин с тревогой приглядывался к фронту слева. Там гулко рвутся снаряды. Одни из них, вздымая землю, разрываются у самой дороги, другие с характерным шелестом проносятся над головами и плюхаются справа. Сбоку, не угасая, висит дрожащий свет ракет. Столько ракет Щербинин еще не видел нигде. Они десятками и сотнями взвиваются вверх, ярко расцвечивая хмурое небо. Иные распадаются на четыре-пять огней одного цвета, каждый из которых в свою очередь рассыпается на множество разноцветных вспышек, образуя радужный зонт. Прямо гигантский сказочный фейерверк!
