И уже выволакивая ученого на лестницу, бросив прощальный взгляд на мертвого Ситникова, он спросил у Хольдера:
– Фокус с парабеллумом Анны – твоих рук дело?
– О, йа, йа… – задергал головой немец и зачастил: мол, вы, русские, такие странные, если говорит человек без акцента по-русски, стало быть, он русский. А он сразу почувствовал по ее произношению: что-то не то. Уж больно родным веет. Да еще что-то мистическое, необъяснимое: панический страх перекрывает горло, волосы на коже шевелятся, а кожа немеет, – так все нормальные люди реагируют на эсэсовцев. Но точно он уверен не был. Он сомневался, когда вытаскивал обойму из ее парабеллума – это сделать было несложно, он сидел к ней вплотную в переполненном броневике. Макс не догадался, что в стволе оставался патрон – он и достался несчастному Ситникову. Немец частил – он так переволновался, когда обнаружил, что Анна пропала. Пока решал, идти за ней или нет, время ушло. Ветер донес звук выстрела, штрафники подались в обход, а он – в обратную сторону, подобрал в развалинах пистолет, прополз на брюхе, вскарабкался по разбитой кладке туда, где слышались голоса…
Вдвоем они вытолкали ополоумевшего от страха ученого на улицу. А там полным ходом шел бой. Штрафники атаковали внезапно, положили часовых, встретили огнем бегущих от грузовой машины. И практически мгновенно израсходовали весь боезапас! Лещинский и Воркун залегли за углом, отстреливались короткими очередями. Кибальчик за кустами кого-то добивал кулаками, приговаривая: «Получай, сука, получай…» Из-за дерева одновременно стреляли Борька и Бугаенко. Пятился по коридору, прикрывая отход товарищей, рослый Кувшинников…
– Коренич, где Ситников? – проорал Бугаенко.
– Убит.
– Черт… А Анна где?
– Анна? – Максим злобно хохотнул. – Ты хочешь сказать, гауптштурмфюрер СС Анна Хенке?
– Черт… черт… – Бугаенко взвыл. – А это что за хрен с горы?
– Этого типа нужно беречь, мужики! – Максим что-то выкрикивал, объяснял, выволакивал во двор господина Людвига Ашермана, у которого от страха окончательно отказали нижние конечности…
Ситуация становилась критической. Лещинский и Воркун в панике орали, что прибыл еще один грузовик, немцы наседают, обходят, патронов нет и отступать можно только к пустырю, а это верное самоубийство. Патроны кончились совсем, последняя граната полетела в цель, и эта «мелкая» заминка дала солдатам несколько секунд. Они бежали по пустырю, рыча от злости и бессилия, пригибаясь, выбросив ненужные автоматы, ожидая неминуемой пули в спину. Сто метров – двенадцать секунд для быстрого бегуна, но когда ноги уже не ходят, а тем более не бегут, когда под боком увесистая ноша, которую жалко выбросить – да и не поможет… Бежали грузно, надсадно дыша, молясь матерно – пусть хоть кто-нибудь, да добежит… Сзади выл от страха Макс, подпрыгивал, пинал Ашермана, придавая ему ускорение. Максим волок ученого за локоть. А немцы выбегали на пустырь, залегали, неторопливо целились…
Солдаты пробежали полпути, когда им в спины прогремел залп. Споткнулся Кибальчик, упал, сплетя ноги, но поднялся, сделал отчаянный скачок… Взвыл Кувшинников, завертелся, прошитый наискосок очередью… Встал как вкопанный Бугаенко – с дырой во лбу, шатнулся, грянул всей массой о землю… Икнул и повалился вниз лицом Лещинский… Куда-то покатился колобком Хольдер…
А Максим опять не дождался смерти. И вдруг сообразил: не будут немцы стрелять в ученого, они еще надеются его отбить. А значит, и в Максима не будут стрелять!
– Мужики, ко мне! – он замахал руками, словно воду загребал. – Все сюда, в кучу!
Сообразили – метнулись наискосок, обгоняли Максима и его нечаянного протеже. И немцы занервничали. Эсэсовцы выбегали на пустырь, повалили толпой – а ведь могли бы догнать, сил у них хватало, ноги молодые.
До поваленного забора оставалось метров десять, когда в развалинах ожил пулемет, и атака немцев захлебнулась. Максим вволок хрипящего «деятеля науки» за обломки ограды, рухнул сам, рядом попадали бойцы.
Какое упоительное зрелище предстало перед его взором! По пустырю метались эсэсовцы, попавшие под кинжальный огонь! Падали, как кегли – один на другого. Несколько выживших бросились наутек, но не добежали – грохались в пыль – один, другой, третий – и уже не вставали… Пулеметчик перенес огонь. Пули трясли кусты у кирпичного здания, летели в окна, выбивая у тех, кто остался (если таковые были), последнее желание пытать удачу…
Максим не помнил, как они добрались до броневика. Видимо, ползком. Плакал Кибальчик, обнимая камень у дороги. Вздрагивал ученый, лежащий в пыли. Борьке Соломатину прострелили бок, пока он бежал, а он и не заметил – теперь дрожал, прислонясь спиной к огрызку бетонной плиты, судорожно сглатывал. Воркун, не получивший ни царапины, разрезал на нем одежду, исследовал рану, потом вздохнул облегченно, заявил, что пуля прошла навылет, и если у Борьки нет сегодня расположения умирать, то он и не умрет. Соломатин, выплевывая кровь, шутил слабым голосом…
Спустился с развалин Шульжин, бледный как призрак старого немецкого замка. И без того маленький, он казался совсем сгорбившимся. Шульжин тащил за ствол немецкий пулемет, вывернутый из броневика, а когда спустился, оперся на него, как на клюку, обволок горстку людей безжизненным старческим взглядом.
– Красавчик, – прошептал, закрывая глаза, Борька. – Ты прямо Юпитер, поражающий врагов огненными стрелами.
– Почему раньше не стрелял? – спросил Максим у Шульжина.
– Затвор заело, – виновато объяснил пулеметчик. – А его, суку, камнем… Ты уж прости, Максим, что я с этими гавриками в дом не поперся. Чувствовал, что здесь пригожусь, что придется вас, олухов, прикрывать.
Он мог не извиняться. Отправься он вместе со всеми – и вся компания лежала бы сейчас на пустыре, а души бы скандалили в очереди у чистилища – кто виноват и что нужно было делать.
– Все нормально, парни, – пробормотал Максим, чувствуя, что начинает потихоньку сходить с ума. – Хотя ничего, конечно, нормального нет.
Борьку перевязывали всем коллективом – после того, как нашли в вещмешке у Шульжина сырой скукожившийся бинт. Соломатин стонал, шутил, что ненавидит грубые мужские руки. Потом Воркун, Кибальчик и Шульжин загружали Ашермана в броневик – ученый, как ни странно, был жив и даже начинал интересоваться своей дальнейшей участью. Неясное чувство подсказывало ему, что люди вокруг – не американцы. Максим сходил на пустырь, постоял у тел, прикрыл их грязными матрасами из броневика. Он обязательно вернется сюда, чтобы проследить за переправкой тел на родину…
– Батальон, стройсь, – объявил Максим, возвращаясь.
– Самое время, – огрызнулся Борька. – Давай, толкни нам речь, подбодри, а то мы что-то заскучали… Слушай, Максим, а ты не станешь возражать, если я не буду строиться, а останусь лежать? Клянусь – если встану, умру на месте, и тебе будет вдвойне стыдно.
– Лежи уж, – разрешил Максим. – А вы вставайте рядом с этим подранком.
Солдаты стояли, словно монументы – бездвижные, черные, постаревшие. Откуда эта сила духа у русского солдата? Не гнется, только убить его и можно, и то не всегда…
Не выдержали, сломали строй. Кибальчик – высушенный как урюк, на вид сорокалетний, хотя ему и двадцати не было, – зарыдал не по-мужски, утирая глаза рукавом. Борька посмурнел, потупил ясный взор. Воркун – обычно мрачный, вдруг криво ощерился, заблестел глазами. Отвернулся Шульжин, подозрительно хлюпнув носом.
– Мне тоже стыдно, – пробормотал Максим. – Стыдно, что я живой, а восемьсот человек – нет. Ничего, мужики, мы с этим справимся. Вы уж постарайтесь больше не умирать, ладно? Немцам полный карачун, май на дворе, весна, все такое… – слезы теснились в его глазах, уже выливались наружу. – Ладно, – отмахнулся он, – нечего мне вам больше сказать. А еще плохая новость – часть пути мы, возможно, и проедем, а потом оставим бэтээр – свои могут подбить. Пешком пойдем. Будем надеяться, что недолго. В общем, рассаживайтесь, сам поведу, чего вы тут застыли… Эй, парни, помогите подняться этому калеке.
Помогли, погрузились, расселись.
Коренич только развернулся, выехал на дорогу, как встрепенулся Кибальчик:
– Стой, Максим… Смотрите, Макс!
Немец стоял в проходе между разрушенными цехами – согбенный, весь в морщинах, но живой и улыбающийся. Он вяло помахал ладошкой – солдаты помахали в ответ. Непредсказуемо поведение человека. Хольдер развернулся, потопал в руины.
Надсадно ревел мотор – досталось ему в это утро. Просыпался Берлин, окутанный дымом пожарищ.
В центре еще стреляли, и не только в центре, но это было уже несерьезно. «Интересно, – думал Максим. – Нам удастся, в конце-то концов, отыскать свою пропавшую дивизию – чтобы доложить, что батальон с поставленной задачей справился?..»
Примечания
1
Веймарская республика (нем. Weimarer Republik, Weimarer Republik (инф.)) – историографическое название немецкого государства в 1919—1934 годах в честь учредительного собрания, созванного в Веймаре для принятия новой конституции. Официально государство продолжало именоваться «Германский рейх» (нем. Deutsches Reich), как и во времена Германской империи (среди переводов слова «рейх» есть и «государство», и «империя»).
