Время шло. Вокруг все чаще говорили, что наши войска наступают, гонят фашистов на всех фронтах. Немец, что ездил на большом дорожном катке, ночью скрылся. Он сказал Вишневскому: «Поехал в свою сторону, отступаем». Ну, думаю, драпайте! Начали уползать, гады гремучие!
Ждем прихода наших. Наверное, будет бой. Останемся ли живы? Детей уклала спать на полу, а сама зачем-то на печку залезла. Где-то грохотали пушки. Страшно стало. Казалось, что потолок ходуном ходит, поднимается надо мной. Слезла. На стене висел пиджачок, накинула его на себя и легла на лавочке. Вчера поляк рассказывал, что кто-то подходил к мосту. Как бы не взорвали его. Боялась я этого моста: близко он стоял к моей хате, взорвут и нас побьют. Дети не спят, тоже боятся. Старший сын просит меня:
— Мам, как начнется бой, то разбуди меня.
— Сынок, — говорю, — ты сам проснешься, не улежишь. Не до сна будет.
Только задремала, как где-то не так уж далеко ахнули пушки. Началось! Ульяша прибежала. Оказывается, партизаны окружили четыре деревни. Видим: там загорелась хата, там… Опять людям беда. Больше выстрелов не слышно, а вокруг горит все. Зачем, думаю, партизаны жгут усадьбы? Непонятно.
— Давайте, ребятишки, выкидывать монатки на улицу, и нашу хату сожгут.
Бегают дети около меня, как цыплята. Вынесла сундук и кое-какие вещички, сложила все во дворе. Вот появляется из темноты человек. На вид вроде партизан, с автоматом, с наганом на боку.
— Стой, такие-сякие! В тар-тарары — вас! — матерится, подлец, при детях.
— Милый, — говорю, — не все такие. Бывают некоторые, но не все. Нельзя так всех под одну гребенку. Разбираться в людях надо.
Он привязался ко мне.
— Ты кто? Говори, пока не убил, мать-перемать.
Я сробела, не знаю, что ответить.
— Свои люди, милый. Не пугай детей. Поди, и у тебя они есть?
— Ну, выходи из хаты вон. Поджигать будем.
— Зачем? Не жги нас, добрый человек. — Товарищем его не назовешь, паном — тоже. Черт его знает, что за гад. Вижу, плохой человек.
— Не жги тебя, другую, третью… Выходи к такой-то богородице.
Вот это, думаю, партизан. Не лучше немца. Ей-богу, не лучше!
— Я сгорю здесь с детьми. Мне все равно. С тебя спросит начальство, — стараюсь как-то припугнуть его.
Он на мои слова ноль внимания. Еще подошли такие же, как и он, раскрыли мой сундук, расхватывают вещи. Ну, что тут делать? У кого защиты искать? Плачу, дети вокруг меня…
— Давайте, — говорю, — мне две пары белья. А то сгорю, так буду простоволосой.
— Гриша, — кричит один, — дай ей два платочка. Да держи, не пускай в огонь. Щенят жалко. У меня где-то такие же.
Дети ревут, ухватились за меня.
— Мам, пусть горит хата, идем отсюда, идем скорее!
Подожгли они мою избу. Стою с детьми посередине двора, смотрю, как она пылает, искры взлетают высоко.
Осталась я бездомной, никому не нужной… Слезы из глаз: кап, кап, кап. В сараюшке переночевала. Оказалось, что были это не партизаны, а власовцы. Они драпали от наших, бежали с женами, с имуществом. Кто на лошадях, кто на коровах. Утром весь мой двор и пустошь заполонили власовцы, они убегали впереди немцев. Хватали все, что под руку попадалось: кто связку лука тащит, кто курицу, кто одежду. У меня в землянке был спрятан куль муки — забрали и его. Утром прихожу к одному возу, а на куче награбленного барахла сидит баба, курит, срамовка.
— Вот, милая хозяюшка, — говорю ей, — вырастила я капусту, сама еще не ела, а ты уж кормишь ей свою корову, чтоб она у тебя сдохла и ты вместе с ней, мерзавка поганая.
Эх, как она завизжит.
— Замолчи! — кричит, — сейчас немца позову, большевичка.
Отошла я, начала свою телегу починять. Решила ехать к брату в Болотный поселок. Через час слышу: голосят власовские бабы. В чем дело? Удивилась.
— Чего вы, срамовки, ревете? — спрашиваю.
— Немцы из деревни убрались, нас бросили.
— Ах вы, сукины дочки! Так вам и надо. О немцах воете! Вон, смотрите, одна деревня, вторая, третья. Разъезжайтесь, кто куда желает. Живите, если не боитесь расплаты.
— Кто нас примет? Мы никому не нужны.
— Зачем палите села? Зачем?
— Чтоб ни вам, ни нам не досталось…
— Да знаете ли вы, что сжигаете? Остатки совести своей! Родной земли боитесь… не собираетесь жить на ней. Да она уже не родная вам. Вы испоганили ее, срамовки.
На меня кинулись две пьяные бабы, подняв кулаки вверх:
— Замолчи, большевичка, сейчас немца позовем.
— Зовите! Где они, немцы? Напились чужой крови, гады гремучие, и уползли, вас бросили. Вам не уйти, придется расплачиваться.
Бабы вдруг замолчали все враз, рты поразевали.
— Верно, не убежать нам, — сказала одна, приближаясь ко мне. — Что делать?
— Куда бежать, на чем бежать? — повторяли другие. — Помоги, спаси. Все отдадим.
— Да вы что? Я не богородица. У меня вон трое детей и дом сожгли ваши…
Меня такое зло разобрало, что я готова была броситься с кулаками на этих растрепанных, плачущих и причитающих баб. Одна из них, худая-прехудая и, видно, злая-презлая, смотрела на меня огненными сумасшедшими глазами и ехидно улыбалась, показывая золотые зубы.
— Вот… у тебя кто муж? — спросила я.
— Ну, полицай! И у нее — тоже, и у нее… Тебе-то что?
— Когда ваши мужья-полицаи стреляли в людей — вы плакали, вы защищали невинных: детей, стариков, женщин?
Тут затрещал и подкатил мотоцикл. На нем сидел власовец, который (я сразу его узнала) ночью со своим другом Гришей грабил меня и сжег мой дом. Тощая ведьма с золотыми зубами бросилась к нему и, показывая на меня пальцем, закричала:
— Вон большевичка. Она немцев гадами называет. Убей ее, Данило, убей!
— Отстань, — грубо оттолкнул он ее. — Чужими руками жар загребать. Они и есть гады. А ты падло вонючее. Тебя убить можно за золотые зубы, а у нее, кроме детей, ничего нет.
— Ах ты, пес бродячий. Тогда убей меня.
Я с детьми убежала за землянку. Да разве там спрячешься? Данило, засунув ладони за ремень, на котором висел наган, важно так подошел к черноглазой женщине. Она стояла около брички, сверху обтянутой брезентом. Там возились дети. Женщина выжидательно и строго смотрела на Данилу.
— Здорово, Зося. Ты не рада мне?
— Своих забот полно. Хуже цыган живем.
— Где твой? Уж не сбежал ли?
— Гриша? Куда, зачем? А дети и я кому нужны?
— Куда и зачем — он знает. Дети никому не нужны. А ты еще имеешь цену. Одни глаза чего стоят…
— Не дури. Случилось что?
— Случилось. — Данило отпил из фляжки. — Где твой? Не виляй хвостом.
— Не знаю. В деревне, наверно.
— А может, за конями ушел?
— Понятия не имею. Дети, перестаньте галдеть.
Данило залез на козлы-сиденье в передке брички, встал во весь рост и, окинув невеселым взглядом весь этот табор беженцев, крикнул неимоверно сильным голосом:
— Люди, слухайте меня! Немцы транспорта не дають. Сейчас им не до нас. Спасайся, кто как может. Прячьтесь, разъезжайтесь, бегите в лес, а то вас большевики перестреляют. Или — за немцами — лизать им зады.
— Вы только послухайте, шо он брешет!
— А ты отказываешься лизать? — спросил кто-то.
— У меня свои планы, я переформируюсь. В Америку подамся.
— Предаешь нас…
— Цыц, стерва! Подкошу, не моргнув глазом. Не впервой…
Он спрыгнул на землю и снова отпил из фляжки.
— Где наш баул? — спросил у Зоей. — Давай сюда. Быстро! Ну!
— Какой баул? — замялась она и заулыбалась заискивающе. — Ты что, Данило?
— Ну, саквояж. Ты что дурой прикидываешься, запамятовала какой? Или тебе мозги вправить, прочистить их? Я это в два счета. Рука не дрогнет.
Бабы, глядя на эту сцену, зашептались:
— У них в дорожном ящичке награбленное добро: серебряные и золотые вещи, часы, ложки, кольца, серьги и зубы от убитых. Зося сама хвастала.
— У Гриши спрашивай. Придет… тогда. А моя хата с краю, — отпиралась Зося.
— Зося, я давно на тебя зуб грызу. Баба ты подходящая.
— Без зубов можешь остаться: поломаешь. А тебе без них трудно.
— Посмотрим. Пойдем. Поговорить надо. Здесь люди. Я тороплюсь. Не ломайся!
— Куда тянешь? Что люди подумают? — Она тянула время. Видно, мужа ждала.
— Вон в ту землянку, пока мужа нет. Или доставай баул быстрее.
— Чего я там не видела? Ты что задумал?
— Там скажу. Недогадливая! Проститься надо. А муж придет — разделим баул.
— Людей постыдился бы. Приспичило. Мне стыдно. И так пальцами тычут…
— Какие это люди? Дерьмо. Идем, — тянул он ее за руку. — Идем, а то в бричку утяну.
— Отстань от меня, ирод. Отпусти, говорю. Люди! Помогите! — крикнула Зося.
Но никто на ее призыв не откликнулся. Шептались:
— Гляньте, что главарь делает. Своего дружка жену тянет куда-то. А потом и до нас доберется. Во дожили. Ничего не свято.
— Баба завидная, — с завистью сказал толстомордый власовец с перевязанной рукой. — Баба что надо.
