– А что было на самом деле?
– Когда стремятся во что бы то ни стало заключить очередное перемирие, начинают раздавать даже могилы.
– Вы правы, – тяжело вздохнул Владислав. – Сам не единожды раздавал их…
– И вот сейчас благородные руины этого замка понадобились шведам только для того, чтобы сотворить сотни новых… руин.
– Теперь я сожалею, что столь долго не замечал вашего присутствия в эскорте, господин Вуйцеховский.
– Вся моя жизнь, Ваше Величество, состоит из того, что вначале меня не замечают, а затем сожалеют об этом. Вы уж простите верного королевского слугу за откровенность.
Король плотнее укутался пледом и перевел взгляд с Вуйцеховского на храм.
– И по поводу храма вы тоже оказались правы.
– Знаете, кто коротает в нем свои дни?
– Божий человек, Мачур, который, оказывается, давно знает о вас и также давно ненавидит.
– Если уж знает, то, конечно, ненавидит, – спокойно согласился Коронный Карлик.
– Он отказался переезжать в Варшаву и служить мне.
– Что монаху-отшельнику делать в столице, а тем более – при королевском дворе? Вся философия, весь мир отшельника – в его одиночестве и в его молчании. Но стоит ли огорчаться? Он вполне может служить вам и здесь, если только прикажете.
– Этому человеку приказывать будет слишком трудно. Давайте решим так: вы останетесь у храма, мой тайный советник. Что вы станете советовать этому колдуну, меня не интересует. Но к тому времени, когда я с победой вернусь из Поморья, о Мачуре в этих краях должны забыть.
Как только эти слова были произнесены, лицо Коронного Карлика озарила мстительная, лукавая ухмылка.
– Забыть о Мачуре?! – спросил он тоном наемного убийцы, который дает понять, что такая услуга будет стоить дороже, чем они предварительно договаривались.
– Помнить должны только о том, что в храме сотворил молитву перед победным сражением сам король Владислав Великий.
– Ибо это святая правда. А что касается Мачура, то уверен, что он уже давно догадывается, что его ждет.
– И завтра же отправляйтесь в Варшаву. Пошлите тайных гонцов к Потоцкому и Хмельницкому. Мне нужно знать, что происходит сейчас в моих южных воеводствах.
– Они уже посланы, Ваше Величество. Еще неделю назад. Предвижу, что выступление казаков представляет сейчас куда большую угрозу, нежели этот странный поход шведов.
«Прошу вашей ласки и господнего милосердия, чтобы вы – люди одного Бога, одной веры, – как только я стану приближаться к вам с войском, приготовили оружие – ружья, сабли, коней, стрелы, косы и копья – для защиты древней веры нашей греческой, – диктовал Хмельницкий Савуру, который представал теперь еще и в ипостаси кошевого писаря. – Больше всего запасайтесь порохом, а также словом и деньгами для дел, о которых мы сообщим вам позже. А если узнаете или услышите от приезжих о чужеземном войске, которое король собрал против нас, немедленно давайте знать и предупреждайте нас…» [25] .
Полковник взял подсвечник и, слегка пригнув его над листом, над которым трудился сотник-писарь, внимательно перечитал написанное.
– Мудро пишешь, – похвалил его, словно Савур сочинил все это сам, а не «каллиграфил» под его диктовку. – Саблей всяк сможет, а вот словом – только избранные Богом.
«Мы познали немало вреда и обид, – продолжил полковник творить свой универсал, – от ляхов и всяческих панов, которые нарушили наши права и с презрением относились к нашему Войску Запорожскому, из-за чего Украина наша, и слава, и божьи дома чуть было не погибли; и святые места, и тела святых, которые до сих пор, благодаря воле божьей, лежат на отведенных им местах, чуть было не лишились славы…».
– Как думаешь, сотник, отзовутся?
– Должны отозваться.
– Мы ведь им правду говорим. И так, словно не своими, а божьими устами вещаем.
– Уже завтра усадим всех наших грамотеев, размножим это послание и разошлем с эмиссарами во все концы Украины.
– А люди, эмиссары эти самые, готовы? Они подобраны, проверены?
– Сотник Лютай [26] подбирает. По-моему, он знает в этом толк, старый вояка.
– Саблей его сам Бог одарил. Умом тоже не обидел. Так что пусть мудрит.
Хмельницкий подошел к небольшому окошку. Оно оказалось насквозь промерзшим, и лишь утихающая вьюга напоминала о том, что за ним – продуваемый ветрами островок, казачьи шалаши и шатры, да скрытый подо льдами Днепр.
«Больше всего запасайтесь словом и деньгами» – вспомнилось ему только что продиктованное. – А что, все верно: деньгами… и словом…».
Для полковника важно было утвердиться в этой мысли. Уже несколько дней он только тем и занимался, что сочинял универсалы, обращаясь к королю, Потоцкому, крымскому хану, казакам, крестьянам и городовому люду.
Правда, не всем казакам нравилось это занятие и сам способ общения с польской властью и польской армией. Например, полковник Ганжа по этому поводу выразился просто: «Сколько бумаг ни сочиняй, сабли они не заменят. Не бумаги народ поднимут, а наши победы…».
Подвергая себя мукам сочинительства, Хмельницкий много раз готов был признать его правоту. Да и сказано лихо, любой рубака поддержит. Тем не менее вновь и вновь усаживал Савура – легче всего Хмельницкому писалось почему-то именно с ним, другим писарям душа его не доверялась – и принимался за универсалы. Как бы ни изощрялись в своих словесах лихие рубаки, повстанческой армии нужны были сейчас и оружие, и деньги. А главное, нужны были воины. Но откликались-то они на слово.
Еще немного постояв у пронизанного крещенским холодом окошка, Хмельницкий медленно возвратился к Савуру, перечитал написанное, а потом решительно сказал:
– Кажется, неплохо. Руби пером дальше, писарь.
– Как прикажешь, гетман.
«… Не подчиняйтесь своим урядникам, как невольники, вы, чьи отцы не признавали никаких господских законов и не подчинялись никаким королям… Никогда вы не одержите победы над поляками, если сейчас не скинете ярмо урядников и не добудете свободу, ту свободу, которую отцы наши купили своей кровью».
Дверь резко распахнулась, и в «атаманскую хижину», как прозвали это наспех сооруженное пристанище казаки, почти одновременно протиснулись полковник Ганжа и кошевой атаман Лютай, который рядом с коренастым Ганжой казался несуразно высоким и непростительно тощим.
– Пока ты писал, полковник, мы тут степь обнюхивали, – начал Ганжа.
– Копытом землю рвали, – поддержал его немногословный Лютай. Слишком уж он был возбужден, чтобы промолчать.
– Пока ты тут универсалы сочиняешь, мы там, в степи, гадаем, что с тобой происходит: то ли очень уж пергамент полюбил, то ли сабли наши уважать перестал?
– Копытом землю рвали… – все еще порывался высказать какую-то свою, не поддающуюся ни выражению, ни осмыслению мысль атаман Лютай.
– Ну, кайтесь же, нехристи, кайтесь! – шутливо проворчал Хмельницкий. Эти двое заводил уже немало выпили из него крови, предлагая авантюру за авантюрой. Они явно томились без войска и без походов, оставаясь теми, на кого он только и мог пока что по-настоящему рассчитывать. – Коль уж явились со свечами и с ладаном, то…
– Вон, Лютай сам разведку водил, – тыкал Ганжа концом плетки в бок атамана. – И мои хлопцы с ним были. Оказалось, что поляки к пиру готовятся, причем очень старательно. Возможно, праздник у них какой-то католический.
– Ну, готовятся.
– И те, что стоят заставой у острова Хортица [27] и разъезды которых перекрывают все подступы к Сечи, перехватывая и казня идущий к нам люд… Они тоже готовятся. Так вот, думаю, что поляков надо бы по-божески «поздравить». Соседи все же.
– Не богохульствуй.
– Каюсь, пан иезуит. – Такие шуточки мог позволять себе только Ганжа. Но он мог позволять себе многое, пока что… – Однако «поздравить» все же надо. Как раз в то время, когда они поднимут бокалы и начнут причащаться… Или молиться, не причастившись…
Движением руки Хмельницкий вновь остановил его богохульствие и, с ироничной грустью взглянув на недописанный универсал, прошелся по хижине, зябко кутаясь в наброшенный на плечи тулуп. Печь почти угасла, и в атаманской хижине становилось прохладно, сыро и муторно.
– Как твои сечевики, Лютай?
– Копытом землю рвать будут.
– Я о тех, что на Сечи остались, зимним гарнизоном. Прямо сейчас пошли туда двух гонцов. Пусть прорвутся через заслоны Гурского и передадут мою просьбу: завтра, как только стемнеет, выступить против драгун и реестровиков.
– Копытом землю рвать…
– Да попридержи ты свое копыто, – поморщился Хмельницкий. – На Сечи у тебя, кажется, есть знакомый, бывший реестровик из этого же Корсунского полка.
– Есть. И на заставе Гурского у него остался родственник. Они недавно виделись, причем корсунцы его не тронули. Сам рассказывал.
– Вот пусть он завтра и похристосуется с родственником, а заодно попросит, чтобы тот побеседовал со своими. Хватит им на польских харчах жировать, пусть переходят на нашу сторону.
