— Пять, — ответил тоненький голосок.
— Ну хорошо, выходите, выходите на солнышко. Сядем вот тут на бревнах и поболтаем, — пригласила Ядвига и, перехватив быстрый взгляд, брошенный одним из мальчиков на директоршу, прибавила: — А госпожа директорша пойдет вон туда, подальше, посидит там на скамеечке под деревцом, подождет, пока мы поговорим.
Та хотела было возразить, но, встретив взгляд Ядвиги, подчинилась.
— А Леону тоже уйти или пусть останется с нами? — спросила Ядвига.
Один из мальчиков как бы невольно улыбнулся усачу.
— Можно Леону остаться? — спросил сам надзиратель. — Леона цыплята не боятся, правда?
Быстрые улыбочки промелькнули на лицах и моментально исчезли. Ядвига поняла, что усача можно не опасаться.
— Ну вот, — начала Ядвига. — Я из попечительства о детях. Из настоящего попечительства. А эта дама — из советского детского дома. Из такого дома, где у детей своя столовая, спальные комнаты и где они спят в белых, чистых кроватях. И у них есть игрушки…
Она вдруг остановилась, заметив, что детские лица, с самого начала недоверчивые, сейчас стали враждебными. Из-под всклокоченных волос на нее искоса смотрели насмешливые глаза. Худенький черненький мальчик усмехнулся иронической усмешкой взрослого. И эта усмешка, словно в зеркале, отразилась на личиках остальных. Они глумливо улыбались недетской, коварной улыбкой.
Нет, нет, не надо обращать на это внимания, не надо, чтобы заметили, что она видела эти улыбки. Ядвига почувствовала, как дрожат ее руки. Она не испугалась пьяных, наглых прохвостов, которые рассматривали ее, обмениваясь какими-то грязными замечаниями. А теперь она испугалась — испугалась этих детей, всего, что таилось за их мрачными улыбками. Собрав все силы, она преодолела дрожь в руках и повторила:
— У них есть игрушки. И мячи, и куклы, и качели во дворе. И книжки с картинками… У вас есть книжки?
Они переглянулись. Маленькая блондиночка, — видимо, самая храбрая из всех, — наконец, решилась:
— Нет, была одна, но без картинок… Только она давно уже потерялась…
— Ну, вот видишь… А я из комитета по попечительству о польских детях Мы пришли посмотреть, как вам живется в этом доме, и забрать вас, если вам плохо.
— В советский детский дом? — спросил хмурый худой мальчик, расцарапывая струп на локте.
— Нет. Может, временно и возьмем в советский, но потом в польский. Только уже в другой, настоящий детский дом.
— А то, если в советский, так я не хочу, — заявил мальчик.
— Почему же?
— Там запрещают разговаривать по-польски.
— Кто это тебе сказал?
— Директорша. И там зимой поливают детей водой и выбрасывают на мороз.
— И это тоже директорша тебе сказала?
— Когда он разбил стекло, — вмешалась девочка, чистившая раньше картошку, — директорша сказала, что если он и дальше будет так плохо вести себя, его отправят в советский дом, а там уж ему покажут!
— Там бьют железными прутьями по рукам.
— А здесь вас били? — спросила вдруг Кузнецова.
Дети замолкли, неуверенно поглядывая друг на друга.
— Ну что уж там, цыплята! Говорить так говорить. Ну, карты на стол! — добродушно подбадривал Леон.
— Били, — неохотно признался замурзанный косой мальчик. — Только не железными палками.
— И тарелок там не дают, из одной миски с собаками едят!
— Это тоже директорша сказала?
— И она и пан Чеслав. Они говорили, что отправят нас туда, если мы будем плохо себя вести.
— Ну вот, теперь сам посмотришь и убедишься, правда ли это. А здесь вам было хорошо?
Никто не ответил.
— Вы что же, всегда в этом сарае живете?
— Нет, зимой мы в кухне.
— И так целый день и сидите в сарае?
— Нет! — выскочила опять белокурая девчушка. — Только когда кто приезжает, мы сейчас же в сарай!
— Чтобы никто не увидел, — объяснил усач. — А посетителям говорят, что дети, мол, ушли на прогулку. Да кто сюда и заглядывал? Я вам правду скажу, дамочка, что если бы не я, так этих цыплят тут бы давно голодом заморили… Детский дом! Бардак, извиняюсь, они тут себе устроили, бардак, а не детский дом. Пьяны с утра до вечера, жрут, танцуют, патефон заводят, и так почти до утра… Зато спят потом до полудня, — так я тут хоть цыплят успею покормить чем бог послал. Так вот и бедуем…
— И вы никуда не жаловались, не сообщали?
— Э, кому жаловаться? Выгнали бы меня, только и всего. А что же с этими бедняжками будет? Так что, уж как придется… А если правду говорить, так просто крадешь, бывало, для них, что удастся, и все!
— Ведь посольство доставляло продукты?
— Доставляло, как же, доставляло… И Советы тоже давали, как же! Только разве на тридцать взрослых хулиганов напасешься? Да и то сказать, из посольства все больше вино и водку привозили, а нашим лучшего и не надо. Вон поглядите на ребят, в каких лохмотьях… Что было из одежи, они все на базаре меняли на всякую всячину. Оно и выходило, что разве я что раздобуду для детишек, а не то и перемерли бы. Потому у меня дома двое таких осталось, вот и жалко их. Взрослый мучится, так хоть может понять, что и как, а эти цыплята — за что? Вы только смотрите, как бы вас не обманули. Книг там, правда, никаких нет, а все-таки на складе еще кое-что осталось, не растащили бы напоследок. Пригодится малышам. — Он наклонился к Ядвиге и спросил полушепотом: — Правда это, дамочка, что их всех прогонят и другие порядки наведут?
— Правда.
— Вот и они то же самое говорили — ругались, страх! Ну, а мы не очень верили. Какие там другие порядки, думаем. Вон, когда вместо Лужняка Фиалковского назначили, тоже говорили, что все по-другому будет, а как было, так и осталось… Потому, надо вам знать, что эта наша директорша этому самому унтеру Лужняку сестрица будет. Как же, как же, родная сестра. Перед войной-то она, знаете, на легкий хлеб польстилась, ну, короче говоря, по рукам ходила, так что некоторые здесь ее и знать не хотели… Ну а теперь, когда вышло, что Лужняк, так сказать, жертва большевизма, так уж о ней этот адвокат Фиалковский позаботился, сюда ее устроил. Они тут все больше из полиции.
— Из полиции?
— Ну да… Довоенные полицейские. И ихние барышни, одному там она сестра, другому — еще что, а в общем своя компания. Цыплята мои столько от них натерпелись, что и сказать трудно. И боязно, конечно, как бы они совсем тут не пропали.
Дети, сбившись в кучку, жались друг к другу. Ноги их были босы, все в струпьях и царапинах. Ядвига увидела черную треснувшую пятку девчушки. Она знала эти глубокие болезненные трещины на пятках. Кожа лопается от грязи и не заживает, в черной щели видно живое мясо. Глаза у всех впалые, руки худенькие, хрупкие, с въевшейся под ногти грязью. Ей вспомнились дети из Ольшин в трудные летние месяцы перед новым урожаем, дети вдовы Паручихи… Только здесь не было даже молодого тростника, чтобы обмануть голод. Одежда в лохмотьях. Но не это самое страшное — детишек можно вымыть, одеть, откормить. Но сколько времени, сколько усилий понадобится, чтобы изменился взгляд их глаз — недоверчивый, враждебный, чтобы исчезли эти недетские, коварные улыбочки, это старческое выражение лиц…
Усач придвинулся ближе.
— Я так соображаю, вы из наших — полька, значит… А та, другая, — только вы не обижайтесь, — она что, советская?
— Да.
— Я насчет того… Если их в советский дом берут, — вы вон сами сказали так, — что же, из них и вправду русских сделают, из цыплят-то?
— Почему? Мы теперь открываем новые польские дома, берем в свои руки прежние. Может, пока они и побудут в русском детском доме, но с польской воспитательницей. А потом поедут в польский дом, под Москвой открывается.
Усач вздохнул.
— Раз уж вы так говорите — может, и я бы в этом детском доме на что-нибудь пригодился? Потому что, я вам скажу, давно уж бросил бы все это, кабы этих цыплят жалко не было.
«Грязные пальчики, черные от грязи ноги. Чьи же это дети? — думала Ядвига. — Маленький сынок на далеком кладбище в песках… Детские ручонки. Темные, широко раскрытые, прямо в сердце глядящие глаза… Чьи же это дети? Неизвестных, умерших родителей, затерявшихся в военной вьюге отцов и матерей, или мои, мои собственные?»
— Моего папу большевики за шпионаж расстреляли, — похвастался вдруг худой брюнетик.
— А у меня больше всех вшей, — не желая уступить первенства, заявила блондиночка.
Кузнецова записывала что-то в толстую тетрадь. Директорша беспокойно поглядывала на нее и на Ядвигу.
— Ну, как? Долго я буду тут сидеть? Арестована я, что ли?
— Мы уже кончили.
— Слава тебе господи! Все точно записали?
— Нет, еще не все. Вы еще будете любезны показать нам склад, потом составим опись инвентаря. Мы должны расписаться в приеме.
— Боже, сколько церемоний!.. Мне никакие расписки не нужны. Господин Фиалковский мне и на слово поверит, я не из таких, он меня знает…
