Застопорив шаг и неловко развернувшись на сыпучем наносе, ома увидела, что двигавшийся следом второй волк остановился тоже и, точно потеряв к ним интерес, отвернул морду.
Однако расстояние до него заметно сократилось, — значит, он делал свое дело — поджимал их. И значит, они не просто наткнулись на людей, застигли в поле, а подстерегли, дождались и теперь делают дело дальше…
— Ой, мамочки!..
Ольга видела, как Мишка разевает рот и лицо его синеет от натуги, но голоса не слышала, — его не было: как во сне, когда напрягаешь все силы, чтобы убежать от опасности, а вялые ноги не слушаются, с ними происходит что-то ужасное, Мишка напружинивал живот и широко растягивал губы, но из горла вылетал лишь глухой сип, и оно саднило свежей раной.
«Зашелся… Господи, твоя воля!..»— Ольга сделала последний шаг — короткий, в полследа ноги, — и стала.
И в тот же миг передний волк мягко прянул в сторону и сразу же исчез из вида. Ольга трясущейся рукой согнала слезу, сквозь мутную заволочь пыталась рассмотреть, куда же он делся, но по ту сторону дороги, куда шатнулся волк, было пусто, сизо и пусто.
— Миша!..
Кричать было трудно — не хватало дыхания, но Ольга, отстранив с груди плотную тяжесть перевеса и глотнув побольше воздуха, повторила:
— Миша!..
Сын понимающе мотнул укутанной головой. И у него теплым тычком толкнулась в сердце надежда, — с глаз сошла серая пелена голого ужаса.
— Ах ты, вражи…
Сдерживая разворот, Ольга снова обернулась назад, уверенная в том, что за спиной так же чисто, как и впереди, но, не успев выдохнуть последнего слова, осеклась: преследующий их волк не сгинул, не пропал в безликом жнивье, хоронящем все живое и зримое, — он стоял. на запорошенной дороге — уже заметно ближе к ним — и, принюхиваясь, поводил головой.
Мишка увидел его быстрее матери. До этого он тоже посчитал, что беда миновала, оставшись на кончившемся жнивье, и с облегченной душой как-то приобмяк, ослабнул от жалости к самому себе и от обиды на мать, вовлекшей его в это лихо.
От волка на Мишку повеяло гибельной стынью. Кричать он не мог — горло горело, голоса не было. Испуг сдавил сердце, расплюснул его в тонкий лепесток, и лепесток этот ознобно затрепетал, готовый вот-вот оторваться и угаснуть.
Объявился и исчезнувший было зверь — замаячил в небольшом отдалении таким же зловещим идолом, как и прежде. Поземка мела к нему, — живой человеческий дух был близок и приманчив. Но извечная боязнь всего, что связано с этим духом, была пока сильнее жажды крови, и волк отступил, ожидая, когда люди упадут сами или же кинутся в сторону, обнаружив страх и отчаяние.
— Ой, горе мое!.. Ой, горе… Хоть бы кто появился… Хоть бы кто, господи!.. Люди-и-и!.. — Ольга вытягивала намятую мешковиной шею и озиралась кругом, словно помощь могла появиться и с полынного пустыря, темневшего вне прогалин так же вчуже и недобро, как и оставшееся позади сжатое поле.
— Если что, ты беги, сынок… На детей они не нападают… И к Варе, она вас не оставит… Ну, давай еще, ну еще… Не отставай, не отставай!.. — Ольга отрывисто бросала слова и широко открывала рот после каждого выдоха. Мишка уцепился ей за стеганку, мешал идти, но она не отрывала его скрюченных пальцев.
Ноги налились тяжестью. Ольга сорвала с головы пододевок — он сбился набок — и замахала им, снова зашумела на темневшего впереди немого истукана:
— А ну пошел!..
Так двигались они — то вымученной трусцой, то неровным, вприскок, шагом — до тех пор, покуда глаза не перестали различать даже ближних былинок у обочин, — все потонуло в свинцовом полумраке. Лишь волки все так же приметно выделялись на светлом проеме дороги, и в тревожном сумеречье их безмолвные тени вставали и перемещались, как зловещие знаки судьбы. Никто не появлялся навстречу, облака не светились над недалеким уже, затемненным городом.
Ход замедлился, — горячка схлынула, растеклась усталостью по всему телу, и оставшиеся силы позволяли немногое. На Ольгу нашло какое-то глухое отупение — «будь что будет», сухие слезы жалости к детям, еще бескрылым и беспомощным, резали глаза едким холодом.
Вот-вот должны были показаться отшибные окраины — с домами, впитанными городом, но продолжающими дышать деревней: с надворными постройками и огородами, с запахами дровяных печей и хлевов.
Волки, неожиданно исчезая во мраке, незримыми перебежками сужали свободный просвет, — душа уже ощущала их близкое присутствие, и Ольга, обтерпевшись в долгом страхе, прикидывала, как же они исполняют последнюю изготовку и скачут ли к горлу или рвут ноги…
Но вдруг до ее слуха донесся первый городской звук — какой-то далекий удар по металлу — так, во всяком случае, можно было его понять. Или, может быть, это лязгнула сцепка вагонов на станции? Как бы то ни было, город подал свой голос, и Ольга не обманулась. Она всмотрелась вперед, развернулась и, сгоняя слезы, попыталась получше разглядеть пропадавшую во тьме дорогу… Хищников на ней не было.
Они скрылись внезапно — растаяли в шелестящей поземке на безлюдном пустыре, и то, чему сперва не поверили глаза и разум, заставило по-иному забиться сердце. Сзади волка не было, — а он с самого начала не покидал их следа, было чисто и впереди. «Кто-то спугнул», — решила Ольга, сдерживая горячую радость и боясь ей поверить.
Однако никто им не встретился до самого пригорода, и волки ушли совсем по другой причине. Они видели, что обнаружившие их люди движутся не останавливаясь, не меняя направления хода, и это — беспокоило их более всего и в конце концов заставило искать другую добычу.
18
— …Как сейчас вижу, вот так вот, — Минаков неуверенно отодвинул вперед руку. — Знаешь, Лид, чего-то испугались, определенно… Ну вот, вот подошли, на два прыжка… Мам, скажи?
Ольга, словно только что избавилась от беды, облегченно вздохнула, кивнула головой. А Михаил засмеялся:
— Ну и орали мы, ох орали!..
— Ты больше месяца сипел и на горло жалился. Думала, совсем без голоса останешься.
— Он совершенно не умеет петь. Может, поэтому? — снимая холодок с рассказа, спросила Лида, с лукавинкой поглядев на мужа.
— А что ты думаешь, вполне может быть, — непонятно как, серьезно или смехом, отозвался тот.
— Дело же в слухе.
— Ну да?.. Был бы голос, был бы и слух. Развился б…
Михаил не хотел продолжать эту тему, — пел он действительно тягостно — тускло и неверно, но, выпив, любил тем не менее затянуть какую-нибудь песню. Может, Лида и сейчас хотела упредить его желание? Он, не чувствуя особых позывов, прокашлялся и повернулся к матери:
— Санька всю дорогу после этого: расскажи про волков да расскажи… Я ему говорю: дурачок, они нас чуть не съели. Как серого козлика, — рожки да ножки… А он лыбится. Счастливый человек…
— Да какой он был-то, господи?
— Какой? А я был какой? А сколько мы с тобой кэмэ намотали по деревням? А? Если все соединить? Потом, конечно, другое дело стало: картошки стали запасать, карточки отменили.
— Ты был деловитей, и маленький был деловитей, я за тебя никогда не боялась. Смышленый был.
Ольга отвернулась к окошку и маленько помолчала, поглядела куда-то. Не оборачиваясь, продолжала:
— А знаешь, Миш, у Саньки тоже своя закваска, его тоже ценят на производстве.
— Я об этом и не говорю. Захочет — он все умеет, факт. Конечно, работа работе рознь, кое-что и уметь особо не надо, не халтурь — и нормально.
Ольга не знала, что и сказать, сказала на всякий случай:
— Знаешь, сынок, иной бывает из одного ума складен, а пользы — что с козла молока.
Михаил криво усмехнулся, а Ольга, словно в оправдание, добавила:
— Не заладилась у него учеба, особенно как ты уехал. А я что могла проверить, подсказать? Но работник он стал хороший, нечего сказать, и дома когда был, и на Севере, — рассказывал. Ему доверяют ответственные дела, да.
— Все правильно, — сказал Михаил, что-то обдумывая, — у него шестой разряд, руки что надо.
— Он и в доме все подделал, и каждый раз, как приедет, норовит что-нибудь помастерить — то забор, то спальную стенку у печки кафелем покрыл…
— Все правильно, руки что надо, позавидовать можно, только голова не та досталась.
Лида, оставившая возню с едой и тихонько сидевшая подле мужа, укорительно перебила:
— Миша!..
— Подожди, Лид, — отмахнулся Минаков. — Я точно говорю.
— Каждому своя судьба, сынок, — отозвалась Ольга.
— Не в этом дело, ты меня не хочешь понять. Вот ты все его защищаешь…
— Вы мне все одинаковые.
— Защищаешь. А он это с детства усек — да-да, и выезжал на этом до самой армии, а может, и после. И это, между прочим, сослужило ему хреновую службу.
Лида покачала головой, но на этот раз не перебила мужа, — делала она это в очень редких случаях. А Ольга в момент затвердела вся, отвела взгляд куда-то в пустой угол, подальше от суровых, гневных глаз сына, и вновь почувствовала, как к сердцу подступает искупительный огонь ее неизбывной, неясной вины.
