Томенко вдруг вспомнил сигнал, данный фашистской «раме». Постой, постой, а ведь и тогда исчезал Репейко! Правда, начальник разведки района Николай Коханчик — человек, подозрительно относящийся ко всем, кто по той или иной причине исчезал из отряда, — тогда дотошно допрашивал Репейко и ничего дурного в его поступке не обнаружил.
Прошляпил разведчик! И все прошляпили!
— Репейко предатель!
Пидворко не стал выяснять подробности.
— Тревога! — приказал поднять всех.
Но было поздно.
Сразу же затарахтели автоматы. Пули прямо-таки секли верхушки кизильника. Потом густо заработали пулеметы. Они знали, куда бить.
Ранило Пидворко, рядом с ним охнул начальник штаба группы Гуреенко.
Томенковская группа раскололась на две части. Большую увел политрук Блинов, а с Михаилом Федоровичем осталось несколько человек.
Цепь карателей прорвалась между томенковской и верзуловской землянками. Томенко с фланга атаковал ее, отбросил и залег за камнями.
Верзулов выскочил из-за пригорка, крикнул:
— В атаку! — Увидел Томенко. — Поднимай своих!
Но уже через секунду он плашмя упал на снег.
— Миша, я готов!
— Иду!
Но прийти к командиру, учителю, другу, с кем водил тяжелые составы по родной таврической степи, не успел.
Раньше его выскочили фашисты и штыками добили Федора Тимофеевича.
Томенко снял троих очередью, но в это время раздался рядом другой зовущий голос:
— Командир, меня убили!
Это проводник Арслан, Минный осколок разворотил ему живот.
Оттащил умирающего, шепнул:
— Прощай, друг!
Не было сил, не хотел подниматься, так бы и лежать, лежать. Пусть что будет, хуже не станет, куда уж хуже.
Кто-то схватил цепко за руку.
— Скорее! — Это был Братчиков. Он поднял Михаила Федоровича.
Бежали, ветки хлестали по лицам, кто-то на ходу пристал — Алексей Дергачев, свой, железнодорожник; потом кого-то сами чуть не силком подхватили: человек полубезумными глазами смотрел на все, что окружало его, и ничего не видел. Харьковчанин — так звали его в отряде. Томенко до сих пор помнит его. Все фотографию жены и двоих детишек показывал. И еще всем говорил: «Я с самого ХТЗ!»
Эти безумные глаза напугали Михаила Федоровича больше, чем свист пуль, которые вихрем носились повсюду.
— Вон немцы! — Братчиков показал на бугорок. Там стояла кучка фашистов.
Кинулись влево — обрыв! Первым прыгнул Томенко. Катился, не помня как, очнулся от удара в бок: харьковчанин плюхнулся на него. Братчиков и Дергачев не отстали, но оказались немного левее.
Сверху ударили очередями, но не доставали — скрывал уступ. Можно было переждать в этой «мертвой» зоне, однако каратели нашли спуск — они знали тропы получше партизан.
Пришлось снова бежать. Завернули за уступ и наткнулись на убитых фашистов.
— Взять автоматы и гранаты! — приказал Томенко. Он становился более хладнокровным; перенасытясь всем, что было с ним сегодня, понял: бежать бесполезно.
Мелькнули тени карателей. Харьковчанин было рванулся, но Томенко силой остановил его:
— Стой!
Спрятались за деревья, стали поджидать преследователей. Увидели их полоснули струйками свинца. Перебрались через речку, вышли на острую кромку каменистого хребта. Вилась барсучья тропка, но она быстро оборвалась перед известняковой пещерой. Вход в нее был, а выхода запасного не было.
Отступать некуда — тропку пересекли немцы. Они внимательно огляделись и поняли: партизаны в ловушке.
Вот и все, крышка захлопнулась.
— Что ж, будем устраиваться поосновательнее, — почти по-домашнему сказал Томенко.
Никто не спешил к развязке — ни те, что были внизу, ни те, кому, может быть, остались считанные минуты жизни.
Занимали боевые места. Все улеглось, наступало время, когда человек начинает примиряться с чем-то неизбежным. Ясно было: или продержаться до вечера, или никакого вечера не будет.
Каратели перестали перекликаться, наступили секунды, как бы повисшие над пропастью.
Залп!
Сотни пуль впились в известняк — взвихрилась желтая пыль. Еще и еще залпы…
Минут двадцать кромсали вход пулеметным и автоматным огнем.
Лицо харьковчанина стало белее камня.
Затихло.
— Сейчас пойдут, — шепнул Томенко.
Боковой ветер тут же рассеял синий пороховой дым над хребтиной: по кромке осторожно ползли каратели — около взвода.
— Тихо, — сдерживал Томенко.
Он был абсолютно спокоен и знал, что делать. Все похоже было на то, как он однажды в ледяную стужу вел тяжеловесный состав на Джанкой. Перед ним лежал крутой подъем. Он знал только одно: останавливаться нельзя. Скорость, скорость… Ему, знавшему свой паровоз, как крестьянин знает собственную лошадь, не надо было смотреть на стрелку манометра. Дыхание паровоза говорило больше, чем все приборы, вместе взятые. Он находился в том состоянии, в котором бывает летчик и его самолет в минуты критического напряжения — в слитном. И он верил: подъем будет взят!
Но человек никогда не может всего предвидеть: на одном из переездов он напоролся на стадо овец, — что может быть хуже для машиниста, ведущего состав на подъем!
Надо остановиться — так требовали правила. Нарушишь это требование покаешься. Ему как человеку было выгодно следовать букве инструкции. Никто его не осудит, скажут — случай помешал.
Но те, кто сопротивлялся, не верил в обещания молодого машиниста, скажут другое: нельзя водить такие тяжеловесные составы.
Томенко состава не остановил, не тормознул даже, он только давал тревожные гудки для пастухов, если они были там, где кружилось стадо.
Побил немало овец, лишился надбавок, премий, его прорабатывали при всех возможных случаях, даже пересадили на маневренный паровоз, но все-таки было то высшее, во имя чего он вполне сознательно шел на отчаянный риск: «Томенко состав до Джанкоя довел!»
И через годы составы, подобные томенковскому, шли по этой дороге, и все считалось в норме. Главное: хоть одному перейти черту невозможного, и оно станет возможным, обыденным.
Томенко, рассказывая мне об одном критическом дне своей жизни слишком много их у него было! — почему-то вспомнил именно о первом своем тяжеловесном составе. А тогда не думал об этом, тогда глаза его видели острую кромку хребта, по которому хотят подняться фашисты; видел и тех, кто был рядом.
Братчиков и Дергачев держали себя в руках, но с харьковчанином творилось что-то неладное: тот почему-то был уже оголен до пояса.
Однако выяснить времени не было, немцы были в двадцати шагах.
— Давай! — скомандовал Томенко и очень расчетливо чиркнул длинной очередью из одного конца тропки в другой. Точно стреляли и его товарищи.
Цепь поспешно отступила.
Затихло, но чувствовали: только на время.
Каждая минута длиною в год!
Худо и непонятно было с харьковчанином. Он держал в руках фотографию и неожиданно запел.
Через двадцать минут атака возобновилась. Вход в спасительную пещеру стал совершенно неузнаваем: будто не лавиной свинца, а тесаком обрабатывали бока каменных выступов — до того они были ровно срезаны.
Харьковчанин стал разуваться, снимать брюки, кальсоны и все аккуратно складывал в тесный угол приплюснутой пещеры.
— А я буду купаться! Нельзя быть в грязном белье. Я буду купаться. Улыбаясь, стал протискиваться к выходу… — Не дурите, ребята! Неужели вам жаль шайки воды!..
Это было страшнее атаки.
…Начался пятый шквал: немцы на этот раз били прямой наводкой из полковой пушки, кромсали камень бронебойными из крупнокалиберного пулемета. Так подтесали вход в пещеру, словно камнерезом прошлись.
Немецким пушкарям изменял глазомер: они ни разу не сумели забросить снаряд прямо в отверстие пещеры, а все остальное ничего не значило, кроме, конечно, психической обработки.
— Атака!
Потемнело. Снизу по-русски крикнули:
— До завтра! А там на штык!
— Заткнись, холуй! — Томенко сочно выругался.
— Это ты, Миша?! — раздался голос Репейко.
Вот когда чуть не захлебнулся Томенко, чуть было не рванулся вниз. Братчиков и Дергачев схватили за плечи.
Фашисты долго шумели и в темное небо пуляли ракеты.
Уйдут или нет?
Только за полночь Томенко заметил: ракеты продолжают падать на лес, но не с той стороны, с которой падали раньше.
Пригляделся — их швыряли из Атлауса, небольшого селения метрах в семистах — восьмистах от пещеры.
Неужели на отдых ушли? Вполне возможно. Да, да, не будут они торчать до утра, не такие! Нарочно продолжают обкладывать ракетами, берут на бога приемчик!
— Собираться!
Легко приказать, товарищи приросли к месту, оно теперь им кажется самым безопасным.
— Собираться! — Томенко силой начал расталкивать партизан.
Никак не могли одеть харьковчанина — так он ослаб.
