Из Ростова нас отправили в Тбилиси, там распределили по госпиталям. Меня поместили в палату на двенадцать коек. Все лежавшие здесь девушки-фронтовички были медицинскими работниками.
Старшего сержанта Балатова положили в другой госпиталь. Я привыкла к этому веселому парню, между нами завязалась хорошая дружба. Почти каждый день я получала от него письма, в которых он сообщал о своем здоровье, описывал госпитальную жизнь. Когда Балатов стал выздоравливать, ему разрешили навещать меня. В эти дни я брала костыли, выходила из палаты во двор, и мы подолгу сидели с ним на скамеечке. Я очень дорожила этой дружбой. Видела, правда, что Ваня привязывается ко мне с каждым днем все сильнее, что дружеские чувства перерастают во что-то большее. Я не могла ответить на его чувство, слишком ярко жил в моей памяти Гриша.
Балатов много рассказывал о себе, о своих родных, о небольшой деревушке, в которой он родился.
— Что там теперь с моими родными? — часто говорил он, вспоминая о доме. — Отец коммунист, был председателем колхоза, наверное ушел в партизаны, а мать с братишками, видно, в оккупации. Завтра меня выписывают, но заставляют идти на месяц в отпуск. Какой, Тамара, сейчас может быть отпуск? И куда я поеду? Буду ругаться с врачами.
— Ничего не поможет, Ваня, — сказала я, — отпуск тебе придется взять, надо укрепить здоровье.
— Где ж я проведу его? В нашей деревне фашисты.
— Поезжай, Ваня, к моим родным, они живут недалеко отсюда и будут тебе очень рады.
Он согласился.
— Когда мой отпуск кончится, ты тоже уже поправишься, и мы поедем вместе в часть, правда, Тамара? — он взглянул мне в глаза.
— Нет, теперь нам нельзя в одну часть.
— Почему?
— Потому что теперь я для тебя — Тамара, и эта дружба будет мешать нам на фронте.
— Пожалуй, ты права. Ну, отгуляю, тогда будет видно. Пиши родным, поеду пока к твоим.
В последний день я дала ему письмо к отцу, и он поехал в Сталинири. Вскоре я получила от Вани письмо.
«Очень хорошо меня встретили твои старики, — писал он. — Я не чувствую себя на чужбине, такой заботой меня окружили твои отец и мать. Обо мне хлопочет даже маленькая Лорочка. Каждое утро она приносит кружку молока к моей постели и говорит: «Дядя Ваня, пей молоко, выздоравливай». Мы часто ходим с твоей дочкой гулять в горы. Поправляйся, Тамара, и приезжай, отдохнем вместе».
Прочитав это письмо, я стала проситься у врача в отпуск, но мне не разрешили.
— У вас остеомиелит, — сказал врач-ординатор. — Нужно длительное лечение.
Я написала об этом домой.
Было солнечное весеннее утро, когда вошла палатная сестра и сказала:
— Сычева, наденьте халат и выйдите в коридор.
Я решила, что приехал Ваня, так как срок его отпуска кончался. Но в коридоре увидела не только его, но и маму с Лорочкой. Этот радостный день показался мне очень коротким. К вечеру мама с дочкой уехали обратно.
Через несколько дней старший сержант Балатов был зачислен в авиационное училище. Пришел ко мне в госпиталь проститься.
— Тяжело расставаться, Тамара, — говорил он, — но я тоже хочу быть офицером, как и ты. Поеду учиться. Буду летчиком.
— Желаю тебе счастья, Ваня.
После его отъезда я стала скучать, мне было тяжело в госпитальных стенах.
Наша палата всегда с нетерпением ждала сводок Совинформбюро. Репродуктор висел в коридоре, и к половине двенадцатого ночи все замирали. Мы открывали дверь и с волнением вслушивались в слова диктора. По сводкам я знала, что наша часть форсировала реку Прут и стремительно продвигается на запад.
Однажды к нам пришли шефы с завода и среди них — Юлия Заидзе. Встреча была неожиданной и радостной.
Юлия рассказала, что их завод ежемесячно перевыполняет план.
— Сейчас я работаю начальником смены, — сообщила она.
— А я младший лейтенант, командир огневого взвода, — не упустила я случая похвалиться.
Юлия рассказала мне, что ее отец тоже был ранен, но уже поправился и снова вернулся на фронт.
Несколько раз Юлия приходила с комсомольцами завода в госпиталь. Мы все любовались ею: столько бодрости и энергии было в этой девушке. Она организовала концерт художественной самодеятельности и выступала сама. Как она пела грузинские народные песни!
Прошло шесть месяцев со дня моего ранения. В госпитале я поправилась, окрепла, но рана все не заживала. Настроение было отвратительное. Досадовала, что так долго лежу в госпитале. Другие выписываются, а я никак не могу отсюда вырваться.
Однажды около меня положили новую соседку по койке. Электрическое освещение в палате тусклое, читать невозможно, хотела уснуть, но около новенькой сидел парень из другой палаты. Веселый, он все время смеялся. Мы не любили, когда парни приходили к нам в палату, а он околачивался второй день. У меня разболелась голова, и его смех и шутки раздражали.
— Товарищ! Нечего за девчатами сутками ухаживать. Вы нам мешаете, — сказала я, и девушки меня поддержали:
— Правильно, мы не разрешаем, можете разговаривать в коридоре.
Парень и соседка по койке еще громче рассмеялись.
— Вы меня не стесняйтесь, девушки, — сказал парень грубоватым тенорком. И, взяв с моей тумбочки гребешок, начал расчесывать свой кудрявый чуб.
Я возмутилась:
— Ну-ка, марш отсюда!
— Что случилось? — вмешалась дежурная сестра, услышав крик в палате.
— Да вот видите, второй день сидит у нас, мы стесняемся халаты снять, гоним его, а он смеется и не уходит.
Дежурная тоже рассмеялась.
— Да ведь это девушка — Зина Камышева, сестра Лиды Камышевой, — пояснила она, указывая на мою соседку.
Мы были поражены и долго хохотали, слушая рассказ Камышевых о том, что их принимают за брата и сестру…
Утром я разговорилась со своей соседкой. Лида Камышева оказалась моей землячкой, она жила в Крыму. Несколько месяцев воевала под Севастополем, участвовала в керченском десанте, была на Малой земле, но тяжелое ранение вывело ее из строя. Лида потеряла руку. О своем увечье она ничего не говорила, но много рассказывала об институте, в котором до войны училась. Она перешла на пятый курс мединститута и мечтала стать хирургом. Сестра ее, Зина, закончила летную школу. Вся семья Камышевых защищала Севастополь. Отец — командир-подводник, Зина — летчик, а Лида — врач, сначала на кораблях, а позже в морской пехоте.
— Ни разу не пришлось нам встретиться в Севастополе. Дом был разбит, а мать с двумя детьми эвакуирована, — рассказывала Лида. — Когда я попала в госпиталь, мне сказали: «У нас уже лежит Камышева, летчица». Через несколько минут мы встретились с сестрой. А где отец — так и не знаем. Лида рассказывала о родном Севастополе, о замечательных людях города-героя, о их силе и мужестве. Камышеву часто навещали моряки из других госпиталей, ее однополчане.
— Лида — смелая девушка, — говорили они. — Прямо на передовой оказывала помощь раненым. Не один моряк обязан ей жизнью.
Меня удивляло, что Лида никогда не говорила о своем увечье, будто это ее нисколько не тревожило. Однажды я имела неосторожность спросить:
— Лида, что теперь будешь делать без руки?
Подняв брови, она посмотрела на меня:
— Как что буду делать?
Я смутилась, а она, заметив это, продолжала:
— Эх, Тамара, осталось бы сердце. Работу я себе найду, а в работе найду и счастье. Конечно, хирургом мне уже не быть, — грустно закончила она.
Я с Лидой очень подружилась. Присутствие этой девушки скрашивало скучные дни госпитальной жизни.
Ранней весной отец переслал мне письмо родителей мужа. Они были эвакуированы в глубь страны и теперь возвратились домой. Там их ждала большая радость — письмо от Гриши. Они сообщали его адрес: Киевская область, село Вороновка, Тамаре Максимовне Васько, для Жернева.
Гриша жив! Трудно передать, что испытала я при этом известии. Схватила письмо и, забыв о больной ноге, затанцевала по палате.
— Гриша, мой муж, жив! — кричала я.
«Но почему же у него адрес не полевой почты, а какой-то Тамары Максимовны? Наверно, он инвалид, иначе был бы на фронте».
Потребовала, чтобы меня немедленно выписали. Врачи отказались это сделать, так как рана еще не совсем зажила. Но после долгих уговоров и просьб, после того как я письменно подтвердила свой отказ продолжать лечение, меня выписали. Я получила новое обмундирование: гимнастерку, суконную синюю юбку и заказанные мною раньше хромовые сапоги. Сапог на раненую ногу натянула с трудом. Купила новые строевые артиллерийские погоны со звездочкой, на рукав пришила эмблему истребителя танков, а на грудь — три полоски ранений. Я знала, что мой муж не терпит ни малейшей небрежности в одежде, сам всегда щеголеват, и мне захотелось прифрантиться. Волосы у меня отросли, и я сделала мальчиковую прическу с чубом.
