Низко опустив голову, я молча сидела перед ним. Мне было невыносимо стыдно за мужа и жаль его. Каждое слово больно хлестало меня по сердцу, будто это я сама смалодушничала и совершила преступление перед Родиной, перед нашим народом. Гриша был виноват, и оправдывать его нечего. Но другой, какой-то внутренний голос снова заставил меня заговорить. Я знала, что такое этот батальон, — там редко кто остается жив. Я не удержалась и решила попросить за мужа.
— Товарищ полковник, я тоже еду на фронт, может быть, придется погибнуть, а у нас есть ребенок. Я вас прошу, посчитайтесь с этим, смягчите ему наказание. Возьмите его хотя бы к себе в штаб, там не так опасно, хотя бы отец остался у ребенка…
Я так просила со слезами на глазах, что старый полковник не выдержал и, подумав, сказал:
— Ну хорошо. Он грамотный, я возьму его к себе в штаб. Только это могу вам обещать, а больше ничего.
Я была и этому рада и, поблагодарив полковника, простилась с ним.
Да, не о такой встрече с мужем я мечтала. Бесследно исчезла радость, которую испытала я, узнав, что Гриша жив. В уме все время вертелись слова, сказанные трактористкой Дуней.
Зашла проститься с мужем. Он по-прежнему сидел у стола, глаза его были красны. Передала, ему разговор с полковником. Он обрадовался возможности попасть на передовую. О просьбе моей я ничего ему не сказала.
Мы пошли на станцию.
— Ты поседела, Тамара, тебе рано седеть, — заметил он.
— Пережил бы ты то, что я пережила, тоже поседел бы.
— Я еще заслужу доверие Родины. Кровью смою свою вину…
В тот вечер, холодно простившись с мужем, я уехала на 2-й Украинский фронт.
Тяжело и пусто было на душе, когда я стояла у окна вагона, переполненного военными. Над широкими украинскими просторами сгущались сумерки.
«…Гриша, неужели это Гриша?»
Что с ним случилось? Я не могла в этом разобраться. Родители Жернева одними из первых вступили в колхоз. В годы первой пятилетки, когда по призыву ЦК комсомола лучшая молодежь Крыма съезжалась в город Керчь на строительство металлургического завода имени Войкова, туда приехал с группой комсомольцев и восемнадцатилетний Григорий Жернев.
Работали мы в одном цехе, состояли в одной комсомольской организации, вместе учились на вечернем рабфаке. Там мы с Гришей и подружились. Вместе со всеми комсомольцами участвовали в строительстве домны «Комсомолка», по нескольку суток не выходили из цехов.
На глазах росла наша красавица домна.
И вот пришел долгожданный час, когда она должна была дать первую плавку. В этот незабываемый летний вечер мы с Гришей стояли, держась за руки, на скале. Внизу под нами чуть слышно плескалось о берег море. Свежий морской воздух обдавал прохладой наши лица. Мы смотрели в сторону завода.
Сегодня первая плавка. Секретарь заводского комитета комсомола Николай Авдеенко, поздравляя комсомольцев, сказал:
— Это наша первая победа.
Гриша каждые пять минут смотрел на часы.
— Ну что же они? — волновался он. — Почему задержка?
Вдруг над морем пронеслись густой грохот и шипение. Гриша схватил меня за руку и, не отрывая глаз от завода, шепнул:
— Смотри! Сейчас…
Небо над заводом осветилось, зарумянились облака, и море отразило зарево первой плавки доменной печи «Комсомолка».
— Эх, Тамара! — взволнованно проговорил Гриша, повернулся ко мне и, не найдя слов, чтобы высказать бушевавшее в нем чувство, засмеялся, схватил меня своими сильными руками, поднял и понес к дому. — Вот так и будем жить и строить. Все вместе, в коллективе, — сказал он, опуская меня на землю.
…Но что же случилось с ним? Как он мог сложить оружие в трудные для страны дни? Неужели смалодушничал, потерял веру в нашу победу? Почему не сказал, как в тот вечер: «Вот так и будем бить врага! Все вместе, всем народом…»
В вагоне давно все стихло, только колеса постукивали о рельсы да кто-то сильно храпел в соседнем купе. А я все стояла у окна, безуспешно стараясь найти ответ на мучивший меня вопрос.
Кто-то, тронув меня за плечо, сказал:
— Товарищ младший лейтенант, вот свободная полка, занимайте.
Очнувшись от тяжелых мыслей, я с благодарностью посмотрела на своего товарища-фронтовика и, измученная переживаниями последних дней, легла и уснула тревожным сном.
В штабе фронта я узнала, что наша часть уже пересекла румынскую границу и продолжает двигаться на запад.
В кузове попутной машины, груженной боеприпасами, кроме меня ехал коренастый старшина. Сидя на ящике, я с интересом разглядывала новые для меня места.
По сторонам долго тянулись поля, пересеченные позеленевшими полосками кукурузной посадки. Потом пошли невысокие горы с перелесками, а в долинах цвели богатые молдавские сады. Свежий утренний ветерок был насыщен ароматом цветов.
Это весеннее утро напоминало мне дни нашей мирной жизни, дом и Гришу, и если бы не чернеющие по дороге остовы обгоревших немецких автомашин и воронки от недавней бомбежки по обочинам, то на время можно было б и забыть об этой ужасной войне и о недавней встрече с Гришей, омрачающей воспоминания о нем.
Перед глазами мелькали указатели с названиями селений и городов, написанными на немецком языке.
На перекрестках дорог — девушки в пилотках и с красными флажками в руках. Они чувствовали себя хозяевами.
В небольших придорожных селениях нас встречали женщины — босые, с изнуренными лицами. Они приветливо нам улыбались. Оборванные, в лохмотьях, черноголовые ребятишки кричали: «Рус… Рус…», а мужчины: «Русский брат! Товарищ!»
Солнце стояло высоко над головой, когда наша машина, зарокотав, выскочила на крутой подъем. На горизонте засверкала голубовато-белая лента реки.
— Прут, — оживился старшина. — Здесь на переправе я был ранен, — сообщил он мне и, оттянув на груди новенькую, видно недавно полученную в госпитале, гимнастерку, не без гордости добавил: — Во, резануло на целую четверть.
— Касательное?
— Да, коснулось так, что и ребра запрыгали, — засмеялся старшина. — А это Черновицы, — указал он на гору, на склоне которой среди пышной зелени красовался живописный городок с красными островерхими крышами и позолоченными куполами.
Город остался в стороне, а наша машина свернула к шлагбауму у пограничного столба с наспех намалеванной по-русски надписью: «Румыния».
Девушка с погонами сержанта, проверяя пропуска и путевки, остановила и нашу машину.
— Начинается Румыния, — сказал старшина и легко выпрыгнул из машины.
Спрыгнула и я. В это время из кабины соседней машины кто-то громко крикнул:
— Лейтенант Сычева!
Оглянулась и увидела шофера из своего взвода. Как близкому родственнику, обрадовалась я ему и, заскочив в кабину, крепко пожала ему руку. Всю дорогу расспрашивала о товарищах из дивизиона и о боях.
Не сводя глаз с дороги, он мне рассказывал:
— Теперь я в дивизион боеприпасы вожу, тоже ответственная работа. И опасная, того и гляди разбомбит.
— Ну, а как там наши? — сгорала я от желания узнать о товарищах.
— Да как? Капитана Питиримова ранило, руку оторвало, жаль, хороший был офицер, всегда с нами на передовой, и геройский. Казалось бы, заместитель командира дивизиона по политической части — читай газеты и воспитывай бойцов, а он нет, — усмехнувшись, покрутил головой шофер, — всегда в самое пекло лезет, всегда с бойцами.
В районе Житомирского шоссе, вскоре после вашего ранения, весь наш дивизион оказался в окружении, — продолжал рассказывать шофер. — Соседи подвели, не выдержали. Танки пошли в обход и отрезали нас от штаба. Положение получилось опасное, все наши батареи попали в окружение. Штабы отошли, а капитан Питиримов отказался отступать.
«Батарею не оставлю», — сказал он в штабе и бегом по Житомирскому шоссе к нам. Ординарец его рассказывал — пять километров бегом бежали. Немецкие танки навстречу им прошли по шоссе, они спрятались за посадкой, прилегли. Проехали мотоциклисты, свернули в село, а они опять бегом. Тут ночь наступила, пошел дождь, дорогу развезло, они уже из сил стали выбиваться, а все бегут, — усмехнулся шофер, не сводя взгляда с дороги, и я заметила на лице его ласковое, теплое выражение. — В Юзовку, где стояли наши пушки, уже въехали немцы, и шел бой, а кольцо все сжималось. Комбаты, потеряв связь со штабом, решили отбиваться до последнего снаряда, но в этот момент прибежал Питиримов.
Приказал собрать всех комсомольцев и коммунистов и объяснил обстановку.
«Такое положение, что можно бы уходить с отступающей пехотой без пушек, но мы, коммунисты, должны, говорит, народные деньги беречь. Я вас призываю спасать орудия. Пробиваться с боем».
Мы, конечно, — с особым достоинством подчеркнул боец слово «мы», — решили пробиваться с пушками и двинули напрямик.
