— Вы стонали во сне, — сказала девушка.
— Это ничего. Спасибо, что вы меня разбудили.
Она присела на корточки и, рассматривая мое лицо, улыбнулась.
— Вы спите? Утром спать — себя обкрадывать. Принимайте пасеку.
Айжан привязала лошадь к дереву вдали от изгороди. Мы надели на головы разноцветные сетки, сосчитали ульи, в некоторые заглянули. Осмотрели вросший в землю полуподвальный омшаник, где зимовали пчелы, переписали весь инвентарь и составили акт.
Я принял пасеку, стал ее хозяином. Вздохнул облегченно.
Недалеко от костра между двух берез стоит стол, сколоченный Кузьмой Власовичем из досок. По бокам — лавки из неотесанных жердей. За этим столом мы пили чай с медом, ели пирог, испеченный Тоней. Айжан шутила:
— Когда вы планируете сбежать отсюда? А? Вот уже третьему пчеловоду я передаю пасеку. Один боялся комаров, второй не мог жить без клуба и кино, а у вас какие капризы?
Кузьма Власович потягивал из блюдечка чай, не спуская с меня добрых серых глаз. И я ответил Айжан:
— Что ж, те, которые сбежали, по-своему были правы. Человеку нужны общество и уют. В отличие от моих предшественников, я ищу уединение.
— А где квартировать будете?
— Здесь. Иногда, если захочется в город, в клуб, в кино, буду останавливаться у Кузьмы Власовича.
Уезжая, она сказала:
— Если бы не Кузьма Власович, пасека давно бы погибла. Мне кажется, вы брат тех, что сбежали. Временный здесь житель. Не сердитесь. Я буду очень рада, если вы осядете здесь надолго.
Она вскочила на лошадь, взмахнула плеткой и умчалась.
— Кто любит городскую пыль, тому здесь, конечно, делать нечего, — сказал Кузьма Власович и набил трубку табаком.
Я посмотрел в зеленую даль, куда ускакала Айжан, надел сетку и начал неторопливо, по-хозяйски проверять пчелиные семьи. Сторож помогал мне.
Вечером он отправился домой. А я пошел к озеру. Солнце садилось за лесом. Задумчиво сияли живые краски заката, отражаясь в белеющем озере. Я постоял на притихшем берегу, прислушался к вечерним голосам перепелок: «спать пора», и побрел в свой домик. Где-то в березняке гаркнул запоздавший грач, вот над головой во мгле стремительно, со свистом разрезая воздух, пролетели утки-чирки, и снова все стихло. Быстро смеркалось.
Кудлатые березы около пасеки тревожно перешептывались между собой, как будто знали что-то такое, о чем мне нельзя знать и о чем я не должен даже догадываться. Вскоре в лесу все затянулось мраком, войти в него было жутковато, и я подумал, что, вероятно, все сказки о лесе, о гномах, о злых и добрых волшебниках придумал тот, кому приходилось бывать в лесу в сумерки. Я долго смотрел на звезды. Они загорались неожиданно, как голубые светлячки в траве, и мерцали.
Чем больше я вглядывался в глубину неба, тем сильнее постигал, насколько я мал в этом мире и насколько сейчас одинок. Но ведь я стремился к уединению, чего же мне надо?
В домике — железная кровать, плита в углу, а около простенка — стол. Сидя за столом с правой или с левой стороны, можно в окно видеть лес, озеро и поля. Вверху над дверью и окнами прибиты широкие полки из сосновых досок. На них стоят банки с порохом, бобины с нитками для вязки и починки сетей, патроны, мелкий пасечный инструмент, книги. Все это я увидел еще днем. А сейчас в темноте я примерно представлял, в каком месте находится та или иная вещь.
Я не стал зажигать огонь, погрузился в глухую тишину. Где-то в углу, в темном подполье, очень робко и осторожно, наверное, боясь своего шороха, мышь грызла сухарик. Мне представлялось, что она сидит на задних лапках, в передних держит сухарик и тихонечко грызет его, чтобы не привлечь внимания человека.
Я облокотился на подоконник и взглянул на густую и жирную, как нефть, озерную гладь. Она таинственно поблескивала. Вскоре за лесом появился острый осколок луны. А там на дальнем берегу озера промчался по рельсам пассажирский поезд, маня к себе светом мелькающих окон. Люди куда-то едут, покидая родные места или, наоборот, возвращаясь домой. Поезд прогромыхал, и все внезапно опустело. А куда я попал? Где мой дом? Где друзья? Я решил: пойду в город, а к утру вернусь на пасеку.
Из-под ивового куста на тропинку выпрыгнул заяц, посмотрел на меня и неторопливо потрусил вперед, как будто указывая путь. Я пошел следом. Где-то за ближним колком фыркнула лошадь, и послышался стук колес. Вскоре меня догнал человек в ходке. Это был молодой казах.
— Куда идешь? — спросил он, придерживая лошадь. Парень сидел в коробе, обшитом телячьей шкурой.
— В город. Дело есть. Я новый пчеловод.
— Знаю, знаю. Сегодня о тебе рассказывала Айжан. Садись, подвезу. Почему так поздно идешь в город? Что-нибудь случилось? — забросал меня вопросами.
Я ответил по-казахски, что оставил там свою мечту. Он очень обрадовался, услышав родную речь.
— Где научился?
— В детстве… У соседей-казахов.
— Ай-ай! За мечтой надо лететь как птица. Это что, твоя девушка там?
— Да. Тебя как звать?
— Хайдар. Я из Гарей. Там скот пасу. Скажи, где работает твоя девушка? Может, знаю ее?
— В типографии.
— В конторе? Там есть такая белокурая девушка, как это по-русски: кровь с молоком. Глаза большие, голубые. Очень симпатичная. Часто поет в Доме культуры. И рисует в газете. Ее все знают: Марина Дабахова. Правильно?
— Да-да. Марина. Это она.
— А мой дядя Умербек в заготконторе работает, дружит с директором типографии Дмитрием Ивановичем Дабаховым. Он дядя Марины. Понял? Значит, мы с тобой кунаки, приятели, — выпалил он одним духом.
Хайдар очень обрадовался, что у нас есть общая знакомая, которую весь район знает, что это знакомство как-то связывает и сближает нас.
— Сегодня она будет петь в Доме культуры. Мне Айжан говорила. Садись, подвезу до города. Я тебе расскажу про свою жизнь, — предложил Хайдар. Он оказался душевным, общительным парнем.
Я сел в короб. Лошадь бежала легко. Старая полузаросшая проселочная дорога то ныряла в темный лес, то, круто поворачивая, выходила на лунную поляну или пересекала пашню. Я прислушивался к шуршанию травы под колесами, зябкому шуму леса. Меня занимало все — и причудливая крона какого-нибудь дерева и слюдяной блеск воды на болоте, и луна, скользящая, как поплавок, по легким волнам прозрачных дымчатых облаков. Хайдар сидел спокойно впереди на облучке, следил за дорогой и неторопливо рассказывал о себе. Когда-то его родители приехали в Гари из далекого казахского аула. Отец работал скотником. В первые же дни войны он пошел на фронт. Вернулся домой с орденом на груди и с тяжелым ранением в живот. Немного подлечился и снова стал пасти скот. Три года спустя родился Хайдар, и в это же лето не стало отца. Казахи помогали матери деньгами и продуктами. Казахи — дружный народ.
Хайдар вырос в Гарях, где и сейчас на опушке молодого леса всего лишь несколько домов, бревенчатый скотный двор и большой жердяной загон для коров.
Мать каждое лето пасла коров, Хайдар помогал ей.
Наступил год учебы. Из города приехала русская учительница Вера Павловна. Она записала Хайдара в школу. Мать ни за что не хотела отпускать его в город, но Вера Павловна много раз приезжала в Гари, приласкала мальчика и, наконец, уговорила его мать отправиться в город, посмотреть школу.
Хайдар пришел в класс в синих вельветовых штанах, в сапогах на высоких каблуках. На голове красовался лисий малахай. И тут же он увидел Айжан. На ней было розовое атласное платье до полу, бархатный казакин с серебряными монетами, на ногах кожаные легкие сапоги, в ушах серьги, на голове бархатная шапочка, опушенная лисьим мехом. Русские дети смотрели на них с любопытством.
Хайдара и Айжан посадили за одну парту. Квартировали они у Хайдарова дяди — Умербека Бимоканова. Они вместе окончили семь классов и сильно привязались друг к другу.
Хайдар приезжал домой каждую субботу. Он попросил мать завести железную кровать, матрац — вместо кошмы. В углу поставили высокий стол, стулья, а к стене прикрепили полку для книг. В доме появились зубная щетка, туалетное мыло и домбра: он научился на ней играть. Теперь мать стала делать кумыс не в кожаном мешке, а в стеклянной посуде. Из любви к сыну она шла на все, хотя это противоречило вековым традициям.
Когда Айжан поступила в техникум, Хайдар болел. Он упал с коня, сломал ногу, и ему пришлось бросить учебу.
Мать стала все чаще прихварывать. Хайдару ничего не оставалось делать, как сесть на лошадь и пасти скот. С Айжан он встречался все реже и реже. Зато все чаще его подстерегала грусть.
Он думал о девушке дома и на пастбище и, незаметно для себя, сложил песню о ней. И однажды он понял то, что раньше казалось ему невероятным: между ним и Айжан появилась какая-то невидимая полоса, через которую трудно переступить, чтобы признаться девушке в своих чувствах.
