По берегу ходит Маркин.
Якунин, радист — молодой паренек в ватнике с ящиком за плечами, а за ним секретарь обкома Меньшиков попадают под луч электрического фонарика, направленного на них Маркиным.
Секретарь обкома отводит в сторону Маркина и Якунина:
— Помните: с завтрашнего дня мы дни и ночи ждем вас в эфире. Передайте партизанскому командованию — пусть готовят посадочные площадки. Мы пошлем к ним самолеты с продуктами и медикаментами. По выполнении задания возвращайтесь в Севастополь, дайте знать по радио. Мы укажем вам район перехода линии фронта, встретим вас.
— Будет сделано, товарищ секретарь обкома! — говорит Маркин.
Катер отчалил от берега и вышел в открытое море.
Поднялся ветер.
Маркин и Якунин стоят на палубе, прислушиваются к шуму мотора, к свисту холодного ветра.
Темная южная ночь, и чем дальше в море, тем сильнее ветер. Он тугими порывами набрасывается на катер, клонит его к воде. Соленые волны гуляют по маленькой палубе.
Маркин поднимается на командирский мостик.
— Правее Голубого залива высадишь нас, — говорит он командиру. — Бывал там?
— А где я не бывал? Разве у черта на рогах не сидел! — невесело ответил тот. — Там подводные камни.
— Знаю. До берега шлюпкой доберемся.
Командир посасывает трубку, смотрит на компас.
— Ну и ночка, прямо-таки для турецких контрабандистов, — беспокоится он за свое суденышко. Волны бросают его как щепку.
Неожиданно командир приказывает:
— Лево руля, приглушить мотор!
Становится тихо, ветер доносит до слуха отчетливый шум другого мотора.
— Немецкие охотники, ищут, — говорит командир.
Вскоре шум пропадает за кормой, катер меняет курс и на полном ходу приближается к Голубому заливу. Связные готовятся к высадке, на маленькую шлюпку укладывают рацию, батареи, прощаются. Волна подхватывает шлюпку и поднимает на гребень. Но сильные руки Маркина налегают на весла, поворачивают ее поперек волны и направляют к берегу.
Ветер гудит в расщелинах скал, подгоняет людей. Они торопливо покидают берег и идут по тропе через виноградники и огороды.
Вдруг из-за соседней скалы взлетает в небо несколько ракет.
— Ложись! — командует Маркин и первый падает на мерзлую землю.
За ракетами следуют трассирующие пули, слышатся пулеметные очереди.
— Не спят, гады. Надо торопиться, — предлагает Маркин.
Он идет впереди, бесшумно. Радист с первых шагов спотыкается и падает.
— Ставь ноги крепче, — шепчет ему старший лейтенант.
Через полчаса подкрались к Севастопольскому шоссе.
Маркин уходит в разведку, а Якунин и радист выжидают в кустах. Над самой головой трещат моторы, с полузатемненными фарами по шоссе проскакивают мотоциклисты.
Возвращается Маркин.
— Самое время переходить дорогу, патруль только проскочил.
Первый перебегает дорогу Маркин, присматривается и дает сигнал радисту. Тот делает несколько шагов и… падает.
— Батареи, батареи… разбил, эх… — кричит он истошным голосом.
— Тихо! — Маркин подхватывает радиста и несет через дорогу, кладет под кустом. — Можешь идти?
— Могу, только сильно зашибся. Эх, лучше бы на грудь упал, а то на батареи, — горюет паренек.
— Лучше бы ты совсем не падал, растяпа, — распекает его Маркин.
Они идут дальше. На вершинах красуются белые исполинские шапки, окаймленные черными линиями лесов.
Идут по снежной целине. Рассветает. Радист выбивается из сил. Привал.
— Нам надо переждать до полудня, а потом на яйлу подниматься, там тропа на Чайный домик, — предлагает Якунин.
Попеременно помогают радисту.
К закату добрались до западного участка яйлы. Якунин уходит на разведку, а Маркин дает обессилевшему радисту глоток спирту.
Тропа все круче. Вот она вьется по кромке обрывистой скалы. Радист бледнеет, руками хватается за снег. Неожиданно он вскрикивает и падает.
— Дер-жи-ись! — Маркин бежит на помощь, но поздно. Радист исчезает.
Маркин и Якунин стоят над бездной, молчат.
— Э… э… э! — кричит Якунин.
В ответ ни звука…
Через час Якунин и Маркин находят радиста… Он без дыхания лежит на глыбе диорита… Рация и батареи разбиты.
— Эх и везет, черт возьми! — кричит Маркин и закрывает руками лицо.
29
Ставим на ноги Севастопольский отряд в буквальном и переносном смысле слова. Им сейчас командует Митрофан Зинченко. Дали им пограничников, муку из калашниковского запаса, станковый пулемет, одного быка, взятого у румын, пару лошадок.
Только тремя весенними днями порадовал февраль, потом пошла кутерьма: закружило снегом, завыли ветра по всему кругу. Над горами торчмя стали тучи.
То валом валит снег, то воздух леденеет, а вместе с ним леденеем и мы.
Комиссар увлекается — днюет и ночует у севастопольцев, он божится и клянется: создадим самый боевой отряд! Дай бог!
Я готовлю связь на Севастополь. Посылать наобум нельзя, тут не должно быть никакой осечки. Главное — кого послать?
Начштаба Иваненко решительно предлагает: Азаряна! Хороший ходок, знает местность, физически еще крепок.
Все верно, но не нюхал пороха, а дорога такая, что его вдоволь наглотаешься, и без привычки можно задохнуться.
Байки Азаряна о необычных происшествиях, которые якобы с ним. приключались на яйлинских тропах между Чайным домиком и Центральным штабом, мало кого утешают. Все знают — это обычный треп.
Конечно, нельзя списывать со счета те физические муки, которые претерпевал партизанский связной на яйлинских тропах. Переход по яйле, да еще зимой, и сейчас, в дни мира, не каждому по плечу. Но каждое время дает свою оценку поступкам. То, что сегодня можно принять за героизм, в те дни считалось обычным. Для перехода же через линию фронта одного умения шагать по тропам было совсем недостаточно.
Азарян отпадает.
Михаил Томенко!
Этот подходит по всем статьям. Томенко командует группой в возрождаемом Севастопольском отряде. Он единственный командир-ветеран. Можно ли его отнимать от Зинченко?
Домнин, например, категорически заявляет: «Нет!»
Но я думаю по-другому: связь важнее даже становления отряда.
Мы спорим, горячимся. Вообще мы с ним разные по годам, жизненному опыту. Комиссар, например, тяжелее меня переносит голод. Он страдает, его глаза, помимо воли, пристально наблюдают за руками нашего снабженца Тамакчи, делящего вареную конину.
Комиссар подвержен простуде. Глаза его всегда воспалены, голос похрипывает. Но Виктор очень вынослив, ходить с ним для меня мука. Сдаваться не хочется, а угнаться за ним — силенок нет. Мы часто подтруниваем друг над другом.
Вот я задел его:
— У тебя, Виктор, нос точь-в-точь как у запойного винодела Фирсова. Помнишь такого?
— Только ты ошибаешься. Фирсов пьяницей не был. У него и нос был не синий, а красный, плавленый. Его носу завидовали актеры, особенно те, кому надо представлять роль Сирано!
Это адресовано мне. Я плохо знаю литературу, и комиссар спуска мне не дает.
— Сирано? Кто такой? — спрашиваю уже не без любопытства.
Домнин знает много — столько, что порой просто удивляет нас.
Вот разведчики комиссара Терлецкого принесли трофей — мешок пшеницы, подарок нашему штабу. Пшеница — не мука: жуй не жуй — удовольствия никакого. Инженерная башка комиссара умеет находить выход из любого положения. Домнин отыскал два крепких камня, каким-то манером взял их в кизиловый ободок и начал перетирать зерно и тут же рассказал, как неразумен человек. Пшеница имеет все, что имеет материнское молоко, а человек на мельнице обдирает с нее шкуру и этим самым ухудшает качество на две трети, а оставшуюся треть губит в печке и жует фактически мочевину. Люди в горах живут долго потому, что растирают зерна между камнями, без дрожжей и заквасок пекут лаваш… Ах, какой лаваш!
Виктор Никитович умел печь лаваш и не любил слово «лапандрусик».
Я чем дальше, тем больше привязывался к комиссару. Но плохо понимал начальника штаба. Иваненко достался нам в наследство от Красникова, и мы пока его терпели. Готовясь ко сну, он медленно, каким-то канцелярским движением слишком белых рук отстегивает командирский ремень, кладет его рядом, стараясь никого не задеть. Это хорошо, когда человек не мешает другим, но Иваненко любое свое движение как бы подчеркивает, и это неприятно. Спать ложится подальше от Красникова — они соседи — и долго лежит, устремив взгляд на темный потолок штабной землянки. Лицо его без красок, без выражения. Никогда не поймешь, как он воспринял слова, совет, приказ, доволен или нет, согласен или готов протестовать.
Домнин как-то предложил: откомандируем Иваненко в один из отрядов! Я не согласился. Думал при этом о настроении партизан, среди которых появится пришибленный отставной начальник. Да и Красников просил пока не трогать штабиста.
