Красников — казначей района. У нас полмиллиона денег. Я не пойму, зачем они. Но казна есть, числится за нами и требует хлопот.
Красников сушит купюры, носится с мешком, как черт с торбой. Смешно и горько.
Но деньги и возня с ними всего-навсего камуфляж душевных мук. Красников живет думами о прошлых боях, ошибках, которые ему со стороны стали куда как видны.
Он не делится с нами, но, когда мы срываемся, осторожно поправляет нас.
Услышав мой спор о Томенко, без навязчивости заметил:
— Я думаю так: вот-вот Севастополь сам найдет нас.
Красников как в зеркало глядел. Через день я увидел деда Кравченко, летящего ко мне навстречу.
— Прийшов военный и наш Якунин, тот самый, шо фрицев богато побыв! выпаливает дед одним духом.
Я не смел поверить: неужели связь из Севастополя?!
Бегу и ног под собой не чую, у штабной землянки вижу расстроенного Кузьму Калашникова.
— Что случилось?
— Прислали, а радио нет!
— Не может быть!
В землянке негде повернуться. Военный без петлиц мне докладывает:
— Товарищ командир района! Прибыла связь из Севастополя. Высадились в Голубом заливе с катера-охотника. — Он мне вручает пакет, шифр, расписание работы радиостанции.
— Где рация, батарея, радист? — кричу я.
Маркин подробно докладывает о своем неудачном походе к нам, у меня в ушах звон, и лицо севастопольского связного ни с того ни с сего уменьшается и уменьшается.
Я встряхиваюсь, но зрение не улучшается: никого не узнаю.
Кто-то усаживает меня, дает глоток воды.
Немеют на руке пальцы.
Не знаю, что со мной: такого еще не было; чувствую, как кто-то расстегивает на мне ворот гимнастерки.
Я очнулся: в землянке комиссар, Маркин, Якунин. Моментально вспоминаю все, тихо говорю:
— Как же не уберег главного, а?
Маркин молчит.
— Но отдыхать я тебе не дам! Понимаешь?! Ты завтра же пойдешь в Севастополь!
— Так точно!
Поднимаю на него глаза и вижу человека, уверенного в себе.
— Я перейду. У Верхнего Чоргуна перейду!
Я удивлен:
— Откуда такая уверенность?
— Я трижды переходил линию фронта.
Атмосфера немного разряжается. Начинается расспрос о Севастополе.
Через двое суток Маркин уходит на Севастополь. Его сопровождают наши проводники.
30
Мы наблюдаем за дорогами и видим все передвижения врага. Но мы не знаем, почему он не трогает нас. О чем он думает, какие у него планы?
В заповеднике, там, где в последнее время находился карательный батальон — в шахтерском поселке Чаир, — мы имели своего человека, старого рудокопа Захарова.
Македонский бил фашистов под Шурами, Улу-Сала, под Мангушем потому, что имел глаза и уши в селах.
Да, здесь рядом фронт, немцев — пруд пруди, пособников их предостаточно, но не может того быть, чтобы не нашлись те, кто, несмотря на жесточайший режим, полную блокаду леса, не работал бы на нас, на советских партизан.
Надо искать таких; нельзя ходить, дышать, думать с закрытыми глазами.
Федор Данилович Кравченко говорит на татарском языке. Его знают по всей Коккозской долине, он имеет даже кличку «Ай, молла». Чернявый, плутоватый, сноровистый, никогда не унывающий, знающий великое множество анекдотов. Он мог часами рассказывать легенды о Насреддине, причем каждую легенду заканчивал восклицанием: «Аи, молла!»
Никому не удавалось проникать в окружающие нас села, а вот Федор Данилович бывал там. Вооруженные добровольцы-каратели не трогали старого «Ай, моллу», набивали его карманы табаком, а вещевой мешок — едой и выпроваживали прочь.
В последнее время дед прилип к партизану — проводнику Мамуту Камлиеву. Тот был из хороших знатоков леса и мог закрыв глаза спуститься в долину с самого пика Орлиной скалы. А уж там стена стеной стоит — глядеть страшно, а не то что спускаться.
Мамут был официальным связным от Калашникова при штабе. Шустр, ходит пританцовывая. Парень с высшим образованием. Он единственный из нас мог говорить с Домниным о книгах Фейхтвангера, вспоминать о Фирдоуси и Низами.
В спокойную партизанскую ночь Мамут и Федор Данилович пели татарские песни…
Мы сперва пригласили в штаб Федора Даниловича, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.
Старик как-то смешно стукнул постолами, явно копируя выправку пограничников, смерил острым взглядом меня и комиссара, громко отрапортовал.
Я все время приглядываюсь к Федору Даниловичу. Он сложный человек. Мы и сейчас в этом убеждаемся. Нашу мысль о постоянной связи с одним из окружающих горы сел он выслушал со вниманием, но она не пришлась ему по вкусу. Это мне понравилось: не люблю тех, кто не задумываясь готов выполнить любой приказ с ходу. И позже, командуя полком, я многократно убеждался, что такие, скорые на слово, в деле ненадежны. Бывало, заявят: «Так точно, «язык» будет взят!», или: «Есть подавить огневую точку», или: «Оборону обеспечу на все сто процентов». Легко дают обещания и еще легче их не выполняют. Потом причины найдут самые уважительные.
Мне ближе те, кто, прежде чем пообещать, подумают, все взвесят, а потом уж «так точно».
Федор Данилович прикидывал:
— Покумекать треба.
— Что ж, «кумекай», а пока скажи: Мамут — напарник подходящий?
Старик потер лоб.
— В сватах з ним не був.
— Иди думай.
Через день пришел без вызова и с Мамутом.
— Я к кажут: попытка-копытка, чи почеше, чи садане!
Уже через день Кравченко и Камлиев вернулись из долины.
Камлиева я отпустил отдыхать, а деда пригласил в штаб.
Он был невеселым.
— Беда случилась? — поторопил я.
— Хлопчика, гады, погубылы.
Дед и Камлиев побывали в Коккозах. Это большое село, хорошо проглядывается с гор. На его окраине стоит охотничий дом-дворец, когда-то принадлежавший князю Юсупову. В наше время там интернат для детей со слабыми легкими.
В самом дворце штаб майора Генберга — на одном крыле, а на другом публичный дом для офицеров карательных отрядов, спрятанный под вывеской «Казино».
На днях там произошло событие, которое вызвало большую панику, да и совпало оно с дерзким рейдом Зинченко по Коккозской долине. Фашисты решили, что источник обоих событий один, и буквально растерялись.
Кто-то из молодых парней подобрался ночью к окну «Казино», выждал время и в самый разгар пьянки швырнул в зал шесть гранат.
Много офицеров было убито, само помещение сильно пострадало. Из руин вытащили до двух десятков раненых.
Паника была страшенная.
Парень бежал к нам, на Маркуровской тропе его преследовали и в перестрелке убили.
Много лет спустя в севастопольских архивах я напал на след этой дерзкой операции и установил фамилию отважного героя. Начальник политотдела Отдельной Приморской армии бригадный комиссар Леонид Порфирьевич Бочаров, погибший в 1964 году в белградской авиационной катастрофе, когда он летел с группой советских генералов на празднование двадцатилетия освобождения столицы Югославии, докладывал Политуправлению Крымского фронта:
«Партизан Малышев проник в село Коккозы и бросил в окно 6 гранат… Оставшиеся в живых фашисты бросились на улицу. Тов. Малышев уничтожил из выбежавшей группы 4-х офицеров, при этом сам погиб». (Фонд Государственного музея героической обороны и освобождения Севастополя. Микрофотосборник документов Великой Отечественной войны, вып. 20, короб. 7.)
Факт потрясающий, но человек действовал один, на свой страх и риск. То, что последовало за этим, нас крайне заинтересовало.
Фашисты подобрали труп героя и бросили на свалку, но утром он… исчез. Исчез, и все!
Федор Данилович нетерпеливо доложил:
— Це маркуровские пацаны. Воны схоронылы хлопця.
Маркур, значит? Село ближе всех к нам. Мы в срочном порядке изучали его со своих наблюдательных пунктов.
Небольшой гарнизон, две улицы, народ редко появляется на них. За сутки дважды приезжает машина, бывают конные из Коккоз.
Камлиев и Кравченко довольно подробно рассказывают историю этой ничем не примечательной горной деревушки.
Фашистов она встретила без цветов и хлеба, никто не вышел из глухо закрытых домишек.
Насильно сгонять жителей не стали, однако посадили на шею маркуровцам небольшое румынское подразделение. Румынам и хлопот мало, они больше думают о том, как набить животы…
Молчание деревушки, равнодушие к новым порядкам не понравилось коккозскому коменданту, но сдерживала «гросс-политика», которую проводили в этих краях различного рода гебитскомиссары.
Маркуровцев пока терпели.
Однако в самой деревне настроение оказалось более боевое, чем предполагали и мы, и немцы. Маркуровцы локтем чувствовали партизан, чуть ли не каждый лесной выстрел отзывался в их душах как надежда.
Шестнадцатилетние смотрели на пик Орлиного Залета: за ним партизаны.
