Шестнадцатилетние смотрели на пик Орлиного Залета: за ним партизаны.
Маркуровцам не так уж трудно было связаться с нами, но они все же не торопились. Нужен был толчок.
Камлиев остался на окраине, а Федор Данилович ловко обошел румынскую заставу и нырнул в нужный переулок.
Осмотрелся, потом юркнул во двор, огороженный глухой каменной стеной.
Жила здесь пожилая женщина — когда-то в лесу вместе уголь выжигали. Приняла деда молча, хорошо понимая, откуда он пришел, накормила, а потом покликала внука — семнадцатилетнего паренька.
И тот, видать, сразу догадался, что за гость в доме, обрадовался и стал куда-то спешно собираться.
— Куды? — Федор Данилович перегородил дорогу.
Паренек обиделся:
— А я не сволочь какая. Нужных ребят позову.
Кравченко понял:
— Добрэ, сынок.
Через полчаса паренек привел друзей своих, и они стали наперебой рассказывать леснику обо всем, что знали, видели, слышали. Они давно собираются подняться к Чайному домику, да вот старики протестуют. Теперь же всё — их никто не остановит.
Федор Данилович осторожничал, а ребята жадно ловили каждое его слово.
Подвиг неизвестного, бросившего гранаты в «Казино», их наэлектризовал. Дай команду — они поднимутся и пойдут в лес.
Команда им давалась другая. Они с большим вниманием слушали наказ старого лесника: жить, как жили сегодня, вчера, только быть поглазастее, уметь видеть, слушать и виду не подавать. Никаких сборищ, никакого сопротивления старосте и полицейским. Никого не трогать, оружие не изымать. Самый лучший для партизан и Севастополя подарок — разведка. Держать под наблюдением всю Коккозскую долину. Есть у кого пропуск?
У одного паренька нашелся. Его отец был полицейским, малость приторговывал в Бахчисарае, часто посылал туда сына.
— Вот и отлично! Ты один можешь сделать больше, чем целый партизанский отряд.
Договорились о встрече: где, когда, кто с кем, какой пароль.
И словно открылась створка для потока важнейшей информации в партизанский лес!
Мы как бы получили второе зрение. Ребята оказались смелыми помощниками.
Мы сравнивали донесения со своими наблюдениями с «Триножки» с данными, которые приносили наши боевые группы. И убедились: наши помощники работали добросовестно.
Обстановка вокруг прояснилась, как проясняется в свежем проявителе негатив, — быстро и четко.
Немцы пока оставили нас в покое, всерьез готовясь к более решающим ударам. Но зинченковский рейд, трагический эпизод в «Казино» насторожили их. До этого немцы считали: севастопольские партизаны разбиты на Кожаевской даче. Калашников продолжает отсиживаться, продукты у него на исходе. Одним словом, единой партизанской силы нет, остались отдельные группы, обреченные на вымирание. Их добьют голод и холод.
Это был просчет майора Генберга.
…О майоре Генберге много и с восхищением рассказывает полицейский у себя дома за обеденным столом. Сын слушает его с особым вниманием.
Этот парень ходил из Маркура в Бахчисарай и даже в сторону фронта, чуть ли не до переднего края. Там его двоюродная сестра работала машинисткой в штабе немецкого корпуса.
Мы получили потрясающие данные для Севастополя и себя. Но город пока для нас недосягаем. И это равносильно проигрышу большой боевой операции.
А данные такие: немцы готовят переброску свежей дивизии из второго эшелона фронта на Керченское направление. При этом они хотят обмануть бдительность Севастополя и авиаразведки Крымского фронта. Путь дивизии не совсем обычен. Маршрут удлиняется почти на сто километров. Зато полки дивизии пройдут скрытно по горным дорогам, упрятанным в лесах.
Балаклава — Ялта — Алушта — Судак — Феодосия… Дорога через сердцевину партизанских районов. На пути дивизии двадцать пять отрядов!
По одному удару — двадцать пять ударов!
И мы, севастопольцы, балаклавцы, акмечетцы, должны, обязаны начинать!
На карту ставится судьба всего района. Удар по дивизии — боевое возрождение, успех в этом ударе — физическая и моральная победа над огромной карательной машиной Генберга.
Есть историки, которые считают: боевая биография севастопольских партизан закончилась в феврале 1942 года, когда фашистская петля упала на шею Константина Пидворко.
Это глубоко ошибочное мнение.
Боевой путь севастопольцев под командованием Митрофана Зинченко продолжался. Трудный, порой трагический, но героический путь.
31
В нашем штабе чувствуется подъем. Все ждут чего-то необычного. Конечно, необычного: связи с Севастополем, — Маркин, должно быть, уже в городе. Ждут часа удара по подразделениям дивизии, которая вот-вот двинется по своему засекреченному маршруту.
Произошел психологический перелом в настроении партизанской массы.
Чистят оружие, сбривают бороды — долой их! — чинят одежду. Питание не ахти какое, но все же один раз в сутки едим, мясо — строго ограниченную дозу конины — и стограммовую лепешку.
Мы придерживаемся строжайшей конспирации. Даже непосредственные исполнители не должны ничего знать до поры до времени. Мы верим людям, но случайно сказанное лишнее слово может стать известным противнику. (Впрок пошел урок, преподнесенный предательством Ильи Репейко).
Даже начальник штаба Иваненко не знает деталей нашей связи с маркуровцами. Внутреннее чутье диктует мне и комиссару: пусть лучше не знает.
Иваненко недолюбливает деда Кравченко, да и есть за что. Тот малость бравирует, что подчинен только командиру и комиссару. Правда, беда небольшая, Иваненко легко бы ее переживал, но дед нет-нет да и подковырнет нашего штабиста. Я сам слышал, как он громко предупредил группу партизан, которая только что хохотала от его баек:
— Тикай, хлопцы, сама ходячая смерть шугуе!
Иваненко, конечно, понял, в чей адрес брошена реплика.
— Товарищ Кравченко! — твердо и спокойно обратился начштаба. — За нарушение дисциплины два дня подряд таскать вам дрова на общую кухню!
— За що?
Иваненко не удостоил даже ответом. Дед ко мне с жалобой.
— Придется потаскать дровишек, Федор Данилович, — вполне серьезно говорю я: надо же позаботиться об авторитете начштаба.
И в эти часы, когда я и комиссар готовим район к боевому выходу, неожиданное событие нарушает весь налаженный ритм жизни района: Маркин в Севастополь не прошел.
Он и его проводники стоят сейчас со мною рядом — обросшие, голодные, в донельзя истрепанных одеждах.
У самого Маркина растерянный вид. Еще бы! После такой уверенности печальный финал.
Только пересекли долину, как началось невезение.
Куда ни подавались — повсюду их засекали. Маркин упарен, он лавировал, бросался в одну сторону, потом в противоположную, но конец был один натыкались на засаду.
Пошли на самый левый фланг — под Кадыковку, там стоят против фашистов пограничники, которые часто обшаривают тыл немцев. Но и до Кадыковки не смогли пробраться. Измотались, изуверились и с повинной явились в штаб.
Кричать на них, упрекать? Ребята сделали все, что могли.
С тяжелым сердцем отпускаю их на отдых.
Комиссар смотрит на меня:
— Есть утечка. Враг кое-что о нас знает.
— Каким манером, Виктор?
— Давай подумаем.
А Маркур? Может, дед проболтался, а?
Нет, это исключено. Никто не знал, куда пошел Маркин, где именно думал перемахнуть фронт.
Мне трудно примириться с тем, что дело со связью срывается. Если бы рация! Мы такое бы натворили! Мы — Севастополь и наши отряды. Они с воздуха по дивизии, а наши в хвост, в гриву…
Эх, жалко, черт возьми!
— В отрядах о провале связи не должны знать, — советует Домнин.
Я понимаю: нельзя, чтобы огонек надежды, который загорелся, так сразу погас, надо не ослаблять подготовку к боевым выходам.
Мы продолжаем нажим на командиров, инспектируем боевые группы, проверяем оружие, делаем все, чтобы ритм жизни не снижался.
Снаряжаем срочную эстафету в южные леса к ялтинцам, дальше в штаб Киндинова. Мы начнем, а они продолжат — передадут боевую эстафету, а те, через Алуштинское шоссе — в зуйские леса к Генову, а Генов — в штаб Первого района, под самый Судак.
И я в мыслях вижу родной Крым от Севастополя до самой Керчи, вижу горы, сосновые рощи, густые стены кизильника, среди буреломов шалаши, землянки и людей, братьев по оружию, — крымских партизан, безусых командиров моего возраста, бывалых ветеранов, пожилых и молодых комиссаров, озабоченных тем, как сподручнее встретить подразделения немецкой дивизии, которые немцы вздумали тайно перебросить от Севастополя на Керченский участок фронта.
Командир этой дивизии, наверное, думает, что на пути его частей могут произойти лишь отдельные стычки с «этими лесными бандитами».
Очевидно, и майор Стефанус, референт фон Манштейна по борьбе с партизанами, в своей ежедневной оперативной сводке, которая вечером ложилась на стол командарма, ничего настораживающего не писал. А майор Генберг на пути из Германии в Крым был в довольно радужном настроении как-никак, а смертельный удар партизанам под Севастополем он все же нанес. И председатель так называемого «Священного мусульманского комитета» в бывшей резиденции хана Гирея в своей вечерней молитве не просил самого аллаха облегчить путь немецких войск, пообещавших навечно вернуть на древнюю землю ислам.
