Теперь в корпусном заготавливали внутренний набор для сторожевика. Вот вытащили из нагревательной печи докрасна раскаленный шпангоут — стальное ребро корабля. Длинными клещами Мешков прижал шпангоут к чугунной плите пола и мотнул головой двум рослым молотобойцам в краснофлотских робах:
— Давай!
И те обрушивают на пышущий жаром шпангоут тяжелые удары кувалд. Рой золотых искр рассыпается при каждом ударе.
— Стой! — командует Мешков и хватает деревянный шаблон, прикладывает его к шпангоуту то тут, то там. Дерево дымится и потрескивает, по нему пробегают огоньки, но Мешков уже видит, где шпангоут нуждается в правке, он отбрасывает шаблон и хватает гладилку — железную палку с загнутым плоским концом.
— Давай! — Мешков водит гладилкой по шпангоуту, и молотобойцы бьют, чередуясь, по ее плоскому концу. — Давай веселей!
Его худенькое лицо — в пятнах копоти. Пот катит из-под шапки, но вытирать некогда.
— Давай, давай! — кричит он, передвигая гладилку. — Нельзя металлу остывать!
Кончив правку, краснофлотцы бросают кувалды и садятся возле остывающего шпангоута. Оба они — из экипажа сторожевика, недавно вернулись с сухопутья.
— Загонял ты нас, бригадир, — говорит один, закуривая. — Больно шустрый, еле за тобой поспеваем.
— Зато все шпангоуты выправили, — бросает на ходу Толя. Он торопится в другой конец цеха.
Там Толстиков, сидя на корточках, разбирает по маркам крепежные скобы. Издали завидев Мешкова, он пихает ногой в зад Федотова, прикорнувшего тут же, на те лежке:
— Вставай, Стропило! Мешок идет.
Федотов с длинным зевком садится, молча начинает ворочать скобы. Не глядит на Мешкова.
— Что-то мало бракетов подобрали, — говорит Мешков.
— Может, хватит? — бросает Федотов.
— Да ты что!
— А не хватит, так завтра закончим.
— Завтра в доке с утра работаем, начнем внутренний набор ставить. С бракетами надо сегодня кончать.
— Сегодня! — поднимается Федотов. — До ночи, что ли, нам тут торчать?
— Ничего не знаю. Не уйдете, пока не кончите подбор.
У Федотова сузились глаза.
— Много берешь на себя, Мешок.
— Сколько положено, столько и беру. Кончай разговоры.
И пошел дальше, маленький, деловитый. Федотов пустил ему вслед матюга, негромко, сквозь зубы.
— Давай работай, Стропило! — разозлился вдруг Толстиков. — Ты тут дрыхнул, а мне теперь всю ночь вкалывать? Напарничек!
Наутро в доке Трех эсминцев, вдоль одной из стен которого протянулся новенький кумач с крупными белыми буквами: «Убей фашиста выработкой!», бригада Мешкова с помощью краснофлотцев из экипажа сторожевика начала ставить внутренний набор. Развороченный взрывами нос сторожевика как бы прорастает изнутри недостающими костями скелета.
«Гюйс» — тоже в суричьих пятнах: боцман Кобыльский начал красить корпус. Сидя в беседке, спущенной с полубака, он ровненько покрывает шаровой краской скулу родного тральщика и напевает при этом: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…»
А в машинном отделении идет учение по живучести корабля: заделывают условную «пробоину» — накладывают дюриты, ставят распорки, поджимают их домкратом. Козырев, Балыкин и Иноземцев наблюдают за действиями мотористов и трюмных. Правая рука у Балыкина все еще на перевязи — медленно срастается кость, перебитая ос колком.
Из-под надвинутой на брови фуражки Козырев смотрит на свой хронометр и командует:
— Остановить учение! Фарафонов, ко мне!
Отирая пот со лба, подходит рыжеусый старшина группы мотористов.
— Десять минут, — показывает ему Козырев циферблат часов. — Никуда не годится! За десять минут вас затопит. Считайте, что вы утонули.
— Место, товарищ командир, очень неудобное, еле протискиваемся между магистралями…
— Мина, по-вашему, будет выбирать место поудобнее? Не ожидал от вас, Фарафонов. Перехвалили вас, как видно. Идите. — И взглянул на Иноземцева: — Плохо, механик. Не боевые качества, а замашки технарей воспитываете.
— Это не так, товарищ командир. Просто после такого трудного ремонта…
— Отставить, командир бэ-чэ-пять! Вы утонули вместе со своими людьми, ясно?
— Ясно. — Иноземцев принимает стойку «смирно». — Я утонул.
— Сегодня к восемнадцати ноль-ноль составить и сдать помощнику месячный план боевой подготовки. Борьбе за живучесть — главное внимание. И не выбирать мест по удобнее! Продолжайте тренировку!
Круто повернувшись, Козырев идет к трапу. Четко, как удары молотка, звучат его шаги по стальному настилу.
На верхней палубе Козырев останавливается, недоуменно прислушивается к пению: «Нет прежних ночек, синий платочек, милый, хороший, родной…» Что еще за новости?
Догадался. Перегнувшись через леера, смотрит на Кобыльского, увлеченного работой:
— Где вы находитесь, боцман, на боевом корабле или в кабаке?
Кобыльский вскинул на Козырева испуганный взгляд:
— Виноват, товарищ командир.
У себя в каюте Козырев закуривает и садится к столу, морщась от боли в суставах. Ноги болят, в поясницу вступает, когда садишься или встаешь. Уж не цинга ли? Это словцо, похожее на удар бубна, у него вызывало в памяти книжки, читанные в детстве, об арктических путешествиях. Неистовый, пылкий капитан Гаттерас выплывал на своем злосчастном бриге, зажатом льдами. Как там у него цинга валила экипаж с ног? Память на прочитанное была у Козырева превосходная, особенно на любимого Жюля Верна. Он помнил, как на бриге «Форвард» корчились от боли несчастные, как у них кровоточили десны и из распухших губ вырывались нечленораздельные звуки, а кровь, утратившая фибрин, уже не могла поддерживать жизнь в конечностях. Что такое фибрин? А доктор Клоубонни отпаивал цинготных лимонным соком и давал им семена ложечной травы. Что за трава?
Может, у него, Козырева, получилась нехватка загадочного фибрина? Ну нет (подумал он, сдвинув брови). Черта с два я тебе, цинга, поддамся! Тут не бриг капитана Гаттераса, и витамин цэ, о котором Жюль Верн не имел понятия, действует, надо полагать, получше, чем дурацкая ложечная трава.
В дверь постучали, вошел Балыкин:
— Не забыл, Андрей Константиныч? В десять совещание в отряде.
— Да. Через полчаса пойдем.
— Я думаю, по итогам ремонта и состоянию боевой готовности, — говорит Балыкин, садясь, — мы не хуже других кораблей будем выглядеть.
— Надеюсь.
— А по политико-моральному состоянию? Как находишь?
— Это, Николай Иванович, по твоей части.
— Не только, не только, — покачивает головой Балыкин. — Я твою требовательность, Андрей Константиныч, вполне поддерживаю, но скажу прямо: слишком резко ты стал с людьми говорить.
— Конкретно?
— Да хоть сегодняшнее учение в бэ-чэ-пять. На Фарафонова накричал. На Иноземцева. Нервничаешь, командир. А нервозность команде передается.
— А команда передает тебе.
— Понимаю, что имеешь в виду, — помолчав, говорит Балыкин. — Да, я в курсе. Потому что должен знать все, что на корабле происходит.
— Моя личная жизнь, Николай Иванович, никого не касается. Ни тебя. Ни Фарафонова, который поспешил тебе накляузничать.
— Слово употребляешь нехорошее. Какие кляузы? Я почти три месяца не был на корабле, и меня, само собой, информировали.
— По-твоему — информация, а по-моему — бабьи сплетни. От кого, кого, а от Фарафонова не ожидал.
— Да при чем тут Фарафонов?
— Ну, значит, Уманский поспешил.
— Уманский, к твоему сведению, не спешил. Он меня дожидался. Вместо того чтобы сразу доложить в полит отдел.
— Да что было докладывать? — Козырев прикурил новую папиросу от окурка. — Что, собственно, произошло?
— Что произошло? Конфликт в команде, вот что. Не бабьи сплетни произошли, командир, а чистые факты. А фактам оценка нужна. Команда тебе не скажет, а я сказать должен. Ты в глазах команды должен быть…
— Богом?
— Ну зачем богом? Авторитетом непререкаемым — вот кем. В личную твою жизнь я не вмешиваюсь, но, если хочешь знать, личное тут сильно с коллективным перемешано. На глазах у команды приходила на корабль девушка…
— Она давно не приходит, и прекратим этот разговор.
— Она не приходит, но ты к ней ходишь. Пожалуйста, ходи, — поспешно добавляет Балыкин, предупреждая вспышку Козырева. — Но доппаек ей отдавать ты не имеешь права — свое здоровье подрываешь.
— Разреши мне самому распоряжаться своим здоровьем.
— Не пойдет, Андрей Константиныч. Твое здоровье, как и ты сам, государству принадлежит.
— Железная логика, — хмуро усмехается Козырев. — А если б она была мне женой?
— Все равно. Только в законном порядке. Тебе командирский доппаек государство назначило для поддержания твоих сил. Боеспособности твоей. А ты… посмотри на себя, как исхудал, кожа да кости…
