Замки щелкают. Из внутренностей чемоданов вываливается все содержимое. Купэ, как цветным водопадом, затопляется бездной сувениров и подарков — тут и баночки консервов в ярких упаковках, и вязаные шарфы и носки, и перчатки, и коробки конфет, и глянцевые календари, и игральные карты, и раскладные детские книжки, и открытки с розочками и морскими видами, и веселая смешная бижутерия — коралловые бусы и сердечки колье, висячие мониста серег и толстые витые браслеты, и шарфы, газовые и шелковые, и платочки, нашейные и носовые, и связки копченых колбасок, и банки кофе, и фруктовый сахар в пакетиках, тут же отчего-то и пишущая машнка, и круглые зеркала, и щипцы для горячей завивки волос, и бутылки с «Тверским» пивом… и люди в черных очках копаются, ищут, отшвыривая, разбрасывая — уже раздраженно, презрительно — по сиденьям, полкам, по полу купэ весь цветной водопад ненужных людских вещей. Они ищут то, что им надо найти. И она знает, что они ищут.
— Вот она, проше пана!..
В руках мрачно молчащего человека в черных очках — банка с маринованной селедкой. Он вертит ее, подбрасывает торжествующе. Его напарник достает из кармана консервный нож. Проше пана! Откупоривайте! Один открывает банку. Двое других напряженно следят за женщиной. За ее движеньями. Она не шелохнется. Сидит в подушках недвижно, спокойно. Банка открыта. Человек вынимает из нагрудного кармана таможенной формы перочинный нож; крышка летит прочь; он вынимает из банки, одну за другой, терпко пахнущую рыбу, кладет на вагонный столик и начинает потрошить. Вскрывает одну рыбу — нет. Другую — нет. Еще, и еще, и еще — нет. Смотрит на женщину, сжавшуюся в углу купэ. Как же это пани не предусмотрела, среди прочих подарочков, разделочную дощечку для селедочки. Двое, пока один разрезает селедку, придвигаются к ней. Простите, панове, что-то здесь душно. Можно, я открою окно? О, ради Господа Бога.
Она всем телом повисла на рукояти, нажала, стекло поползло вниз. Ворвался морозный воздух. Снег полетел на ее волосы, застревал в прядях мелкими жемчужинами. С чудесной улыбкой, не сходящей с застывших уст, она невозмутимо раскрыла сумочку, достала косметичку. Один потрошил рыбу. Двое других внимательно следили за ней. Она вынула из косметички зеркальце, помаду, тени для век, начала подкрашиваться, дотошно и тщательно, прдирчиво и изящно, продолжая бесконечно улыбаться. Улыбайся. Улыбайся. Раззявленная пасть косметички скалится с вагонного стола.
Человек зло бросил разрезанных и выпотрошенных селедок прямо на пол. Осторожно, вы мне все подарки испачкаете рыбой. Я потом, в Париже, их не отмою. Двое следят за ней. Третий продолжает потрошить рыбу. А-а-а-а-а!.. А это что такое, пани может нам вразумительно объяснить, а?!..
На вагонном столе, в кишках разрезанной селедки, под лезвием польского перочинного ножа, в мертвенном свете пристанционных фонарей, бьющем из открытого окна, на людей глядел Третий Глаз Будды, сверкая ослепительным звездным огнем.
Ее движенья были молниеносны и неуловимы. Раз — она схватила камень и бросила его в рот, под язык. Два — выхватила смит-вессон из раскрытой косметички и, хладнокровно прицелясь, выстрелила. Штука ли не попасть с близкого расстоянья. Три выстрела! Их же трое! Все трое ранены. Падают на пол купэ. Тот, кого давеча окликнули — Вацлав, корчась на полу, выдергивает из кобуры свой вальтер, поздно!.. она выпрыгивает в распахнутое окно, как кошка, катится по крутосклону, в свете фонарей мелькают ее ноги из-под юбки. Раненые ожили. Они всегда живучие. Они выпрыгивают в окно за ней. Они бегут за ней по косогору. Они пытаются догнать ее. Стреляют вслед. Она бежит быстро — не догнать. Ее догонит пуля. Выстрелы! Выстрелы над головой! Пули свистят. Она бежит неостановимо. Это ее Зимняя Война. Вот и она началась.
Река подо льдом. Зимняя пристань. Около пристани — старая спящая машина, ночное такси. Она резко распахивает дверцу. Выплевывает сапфир в кулак. Она не знает языка. В Варшаву, дружочек!.. Задремавший таксист встряхивается, вздергивает кудлатую голову от руля. Так, пани, не соображает пани, что молвит, ведь это ж другой город, проше, далеко… Молчи, езжай скорее, за мной гонятся, я хорошо тебе заплачу!.. Давай сразу в Варшавский аэропорт… Она бросает резкие фразы по-русски, и парень все понимает. А если бензина не хватит, а за нами погоня, и не заправиться нигде, как на то пани взглянет?..
Она впрыгнула в машину. Шофер взял с места в карьер. Она оглянулась назад.
Они поймали скользившую мимо ночную «таксувку». Они уже мчатся за ней. Погоня. Ты уйдешь от них. Ты должна уйти.
— Парень!.. Быстрей!.. Ты получишь…
— Так ведь на карту жизнь пани брошена, а она мне все о деньгах пытается крикнуть!
Две машины, как угорелые, мчались по ночной заледенелой дороге. Черные продолжали стрелять в машину Воспителлы. Пуля пробила заднее стекло. Шофер вжал голову в плечи, пробормотал: холера ясна, убьют — недорого возьмут. Смерть всегда рядом с нами, парень. А ты как думал?! После ночной смены на зимней рыбалке посидеть, на подледном лове?!.. Быстрей! Твоя железная кобыла — кляча!
Она судорожно открыла окошко, просунула голову над закрылкой ветрового стекла, крикнула преследователям:
— Вы! Собаки! У меня еще один патрон остался! Нате! — и выстрелила из смит-вессона вслепую, выставив его в окно на весь мах вытянутой руки.
— Попала!.. Пани попала!.. В шофера попала!.. пани классный стрелок…
Таксист в машине черных упал, лицом в крови, на руль. Вацлав выбросил труп на снег, сам повел машину. Воспителла, с дрожащими губами, судорожно перезаряжала револьвер. Патроны у нее были спрятаны в кармане широкой юбки — она все продумала еще дома. Между патронов талисманом перекатывался сапфир. Ах ты, куда завалился. Как все стремительно сделалось. Она и не поняла ничего. На груди у нее висел, мотался на тонком кожаном шнурке кисет из тонкой телячьей кожи, подаренный ей Лехом. Она засунула руку в карман. Револьвер перезаряжен. Сейчас она покажет пареньку фокус.
— Гляди, пацан!
Она кивнула шоферу, напуганному донельзя перестрелкой и погоней, и вставила себе в зубы синий камень. Парень, не выпуская руль из рук, дивился на странную пани, смеялся, будто плакал. Сапфир горел в ее зубах. Она вынула его изо рта и положила в кожаный мешочек на груди, спрятала под блузку. Руки у нее были голые — ах, легкая летняя блузочка, ведь она спала в ней в купэ, дремала!.. — шея голая, теплый козий платок она потеряла, убегая от преследователей. Что, какие подарки она теперь подарит своей многочисленной парижской родне?..
— Пани холодно?.. Пани простудится, замерзнет…
— Я русская. Я привыкла к холоду. У нас вечная зима. Мы снежные люди. Плевать на холод. Ты же видишь, мальчик, нам надо от них оторваться. Быстрее!
— Пани хочет в аэропорт?.. Куда лететь?.. Какой рейс?..
— На Париж. Мне надо в Париж. Армагеддон все равно меня… такую… не примет. В Армагеддоне сейчас нелетная погода.
Парень ухмыльнулся, повернув к потрясающей, полуголой хорошенькой русской паненке лицо от руля, от стекла, от бешено, с шуршаньем, летящей прямо под колеса дороги, и выдавил:
— О, проше, Армагед…дон, пшепрашем — цо то за място?..
— Есть такое, мальчик. Столица жизни. Сердце мира. Это мой родной город. Я там живу.
— За пани гонятся из-за того синего камня?..
— Да. Только это не камень, проше пана. Это Глаз Сиддхартхи Гаутамы Будды. Покуда он глядит на мир — в мире будет бесконечно идти Зимняя Война. Ты устал от Войны, мальчик?!.. Тебе охота… чтоб она закончилась когда-нибудь…
— Осторожно! Пусть пани наклонится вперед!
Две пули, свистя, со звоном пробили лобовое стекло точно между головами Воспителлы и шофера. Серебряная лента шоссе снежной змеей вилась, бормотала зимнюю песню под безумно крутящимися колесами старого, потрепанного, еще довоенной марки, такси.
…Тебе снится сон, Лех. Ты просто очень устал. Спи. Ты натрудил пантомимой все свое тело.
Заштатный их со Стивом кинотеатришко. Как ты устал притворяться в Армагеддоне, что ты просто армагеддонский нищий. Что ты не тот, кто ты есть. Кто ты, Лех?.. Я солдат. Я умру в бою. Все мы умрем в бою. Он закончил пантомиму под названьем «Последний бой», раскланялся, улыбнулся; Стив тоже встал из-за пианино, пытался кланяться неуклюже, как медведь. В зале, в первом ряду, сидели Серебряков и Исупов, они хлопали громче всех. Свет погас. Начался фильм. Лех и Ситв, уже переодетые в цивильное платье, поджидали у дверей кинотеатра полковника и капитана.
— Ну что?.. Есть известия из Парижа?..
Лех помрачнел. Чернота заволокла все его шрамы траурной повязкой.
— Ниоткуда вообще нет известий. Никаких.
Они вчетвером вышли в ночную тьму. Метель обняла их. Поземка целовала им ноги. Серебряков взял Леха за руку. Тебя здесь не преследуют?.. За тобой слежки нет?.. Не уверен. Скорей всего, есть. Мы скоро узнаем. Мне важно узнать, поймали ее или не поймали. Добралась ли она. Лучше бы я сам отправился туда. Если ее поймали — тогда бы отцепились от меня. Я все время чувствую, что я под колпаком. Она давно должна была дать телеграмму из Парижа.
