Черные фигуры появились в стеклянных дверях. Они. Живо!
Бежать. Куда?! К отцу Ионафану. В русский храм на рю Дарю. В собор Александра Невского. Машина у ворот аэропорта. Мы наняли загодя. Не медли!
Она все мечется, мечется внутри пустого бочонка. Гул заполняет ее всю, как стеклянную, прозрачную вазу. Женщина, сосуд скудельный. Кувшин, полный чистотой и грязью мира. Разбейся о стены. Тебе не выбраться отсюда. Брызнут осколки. Синие, ослепительные. Драгоценность должна разбиться. Она не должна достаться никому.
Внутренность храма. Теплятся свечи. Мерцают печальные лики икон. О, гляди, все совсем как у нас в России. Чем лучше Париж Армагеддона. Армагеддон — большая помойка. Капитан, полковник. Вы нанесли в чистый храм с улицы снег, слякость. Мы привезли снег из России. Отец Ионафан, в расшитой цветами и птицами парчовой ризе, медленно, как золотой лебедь по глади озера, движется им навстречу. Юное лицо. Золотые нити спутанных, как золотая метелица, волос по плечам. Золотая щетина на скулах, на раздвоенном подбородке. Протягивает руки, улыбается, и юношеские глаза его пронзительно, мгновенно светлеют. Вот и вы. Вас я давно поджидал. Я посвящен в тайну сию. Ох, несдобровать мне с вами. Хитро улыбнулся снова, высверкнули зубы, и они ответили улыбками, и у них во ртах блеснули золотые фиксы. Это судьба. От нее, ниспосланной Богом, не уйти. Что ты все про Бога да про Бога. Ты такой же солдат, как и мы. Ты воюешь. Риза — твой крестьянский маскарад. Молчите, дураки. Ступайте за мной.
Его камора церковная, где он переоблачается к службе и после службы, темно и тайно мерцает в них тысячью горящих глаз — ягодных лампадок, изумрудов, перлов, рубинов в окладах. Древняя скань, темно-золотые иконы, привезенные сюда из России. Тихо и строго горят свечи. Ионафан, ты же играешь две игры сразу. Ты работаешь на два лагеря. Правильно. Я работаю на людей и на Бога. Сапфир у вас?.. Ты мог бы не спрашивать. Что, если сейчас войдет Авессалом.
Что, если сейчас распахнется под ударом ноги дверь, и войдет Марко. Или Ингвар. Вот будет потеха.
Давайте его сюда. Лех медлит. Вынимает мешочек из телячьей кожи. Вываливает сапфир на ладонь. В свете колышащихся, печальных свечных язычков, шепчущих о вечности, Третий Глаз глядит, как живой, мигает и моргает, светится изнутри, слезится. Не плачь. Это мы должны плакать… не ты.
Божий Камень, Божий. Шепот Ионафана благоговейно мягок и легок, как щекотанье павлиньим пером. Люди из-за него столько веков кровь проливали… и еще прольют. Зимняя Война… вечная Война… и иные Войны, там, в отдаленьи. Вам не велели уберечь его от людей в христианском храме, под плитой?.. Взгляд Ионафана тяжел, пристален. Из юнца он вмиг стал стариком. Да ты старец Симеон, братец. Ты… я знал одного такого, там, на Островах… отец Иакинф звали беднягу… его… распяли… как Господа нашего. Счастье — повторить земной путь Господа. Всяк солдат на Войне его повторяет. Отец Ионафан медленно крестится, глядя на Камень, шепчет молитву. Да воскреснет Бог и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его… Яко исчезает дым, да исчезнут. Почему вы не исчезли с Его дороги?! Почему вы подвернулись вовремя, и сколотили Крест, и возложили Ему на плечи?! А ваш золотой Будда, восточные русские люди, снежные вы медведи, сидел в снежных горах, бестрепетно и надменно, и улыбался, и смеялся, и хохотал надо всем?!.. Не могло быть иначе. Ему ни спасенья, ни захороненья нет. Я вижу. Я все вижу. Ты, ясновидящий!.. Кончай морочить нам голову. Ты с нами?! Ты же с Авессаломом! Ты… русский?! Или ты… иноземец?! Ты… знаешь, кто такая Анастасия?!.. Или тебе… вырезать ее имя на спине ножом, как вы у наших Царей вырезали, у наших офицеров, у наших солдат, у наших священников, у наших крестьянок?!.. Наша Зимняя Война. Внутренняя. Дикая. Кровавая. Вы — самоубийцы. Вы убивали Россию. А теперь мы убьем вас. Насилие — за насилие. Око — за око. Зуб — за зуб. Так, кажется, досточтимый Ионафан, сказано в Библии. Я не знаю, как там сказано у Будды. Вы хотели разбогатеть?! Мы вырвались из клещей Войны. Мы хотели, чтоб кореш наш, Юргенс, разбогател. Я не хотел! Я плевал на ваше вшивое золото! На ваши купюры! На ваши дворцы и сокровища! Я любил в Армагеддоне богачку, удачницу… Великую Сумасшедшую… она швыряла на Ваганькове пачками доллары из карманов шубки!.. а я был простой солдат… и я молился вместе с ней в церкви за здравие нашей Цесаревны, единственной, оставшейся в живых, хоть я не знал ни одного слова молитвы… Мы русские дураки. Мы были в плену и вырвались из плена. Мы мерзли. Мы ели сырую рыбу. Ты же, Ионафан, духовник Великой Сумасшедшей. Ты ее знаешь как облупленную. Ты же ей, падла, смит-вессон подарил. Мы думали: вот и корешу нашему, Юргенсу, солдатику простому Войны, счастьице улыбнулось, и друган наш не ударит перед знаменитостью в грязь лицом, тоже будет валютой бросаться направо-налево, а там, глядишь, поженятся они… и плевать на Войну, и в Америку ломанутся, вот у них и состоянье… ведь за то, чтоб доставить сюда, в Париж твой занюханный, этот сапфир… а, что там трепать языком, везде соблазн, да, святой отец?!.. вот как…
…а втайне, конечно, Ионафан, слушай, развесь уши, не бледней, ты же мужик, — мы хотели от него избавиться. От Леха?! Ты глупец. От Камня, разумеется. Мы на Войне сто смертей пережили — и своих, и чужих. Мы смерти уже не боимся. Но его… мы боимся. Выкинуть его на обочину хотели… вот еще одна попытка. И еще одна. И еще. Но это невозможно. Он все глядит на нас.
Лицо Ионафана просветлело, повеселело. Он благословил, по очереди, всех троих. А где женщина? Где вы бросили ее, как хотели бы бросить сапфир?!
Мы не бросили. Она сама осталась.
Она осталась в лабиринте, в хрустальном зале со слепыми стенами, и кружится, и крутится там белкой, и плачет, и бьет в стены кулачками, и зовет на помощь. Кулаки женщины не разобьют мощные стены. И помощь не придет. И она верует зря. Надеется напрасно. Ей оставлена лишь любовь, и она выпьет, вылюбит ее до конца.
Идите с миром. Скоро служба начнется. Я сам передам Сапфир Великой Княжне. Мы всю жизнь только и занимаемся тем, что разгадываем письмена, Богом написанные. Я грешник. Я молод. Я еще хочу грешить. Я люблю одну женщину. Мы с ним любим одну женщину. Не дергайся, Лех. Неужели это так странно, что твою женщину любит кто-то еще. Я сделаю для нее все, что могу и что даже не могу, умру для нее, потому что я ее люблю.
Лех вскинулся как коршун. Закрыл ему рот ладонью. Смущенно, стыдно убрал грубую руку. Прости, брат. Я сам не свой. Прощаю тебя. Я не должен был тебе говорить. Это тайна перед Богом. Но я не мог ее не сказать. Моего отца звали Иакинф. Мою мать звали Люсиль. У меня золотые волосы. Она зачала меня на Муксалме. На тюремных Островах. Я видел виденье. Я знал, что я буду в Париже. Что я умру в Париже.
За стеной шла служба; там горели сотни и тысячи свеч. Огромный собор Александра Невского, где плакали и молились сотни русских людей, чье сердце изнылось на чужбине от страха и скорби, исходил, истекал печальной и светлой музыкой. Слов давно уже не было. Слова умерли. Музыкой звучали сами стены, медный и чадный воздух храма. Музыкой бессловесной мычали и стонали немые глотки, стиснутые зубы, сжатые подковы губ, и по щекам, гудящим музыкой, текли звенящие слезы. Век, где так страдали люди, весь вышел. Весь — вытек, как сладкое французское, ронское вино, золотой мускат, из узкогорлой крестьянской бутыли. Разбился. Покатился камнем, сапфиром, сорванным с суровой бечевки, с голого живота затравленно глядящей девчонки из каторжного этапа.
Судьба. Это судьба. Гляди на икону Богородицы в серебряном окладе, украшенном драгоценными каменьями. Сапфира среди них нет. И не этою иконой будут благословлять тебя с твоей женщиной, и не в этой церкви.
Вот здесь Камню было б самое место… в окладе… над Богородицыным лбом… что тот Будда, перебился бы… подарил бы Божьей Матери, за муки ее, Третий Глаз свой…
Черная машина стоит, ждет близ церковных врат. За стеклами машины — гладкие лица в черных очках. Черные терпеливо ждут. Один из сидящих в машине, приспустив ветровое стекло, бросает на снег окурок. О, в Париже тоже бывает снег. Еще какой выпадает. Гамены радуются, визжат, лепят из снега Гиньолей. Потом из окошка, вслед за окурком, летит монета — нищенке, сидящей у входа во храм, подогнув под себя ноги. Нищенка босая, лицо ее красно, седые волосы распущены по плечам, укутанным в лохмотья. Она благодарит, кланяется, приговаривает торопливо по-русски: ох, да благословит вас Бог, господа хорошие, добрые вы люди!.. от голода меня спасли… от смерти верной…
Ионафан в келье надел на шею мешочек с Сапфиром, как ладанку.
Не бойтесь. Цесаревна получит свое наследье в целости и сохранности. А Воспителле скажите…
В машине черные сидят, ждут.
Голуби клюют хлеб, что бросает, малыми кусочками, на снег седая русская нищенка.
Служба идет, и тепло и ярко горят свечи живым золотом, бездна свечей обнимает тьму храма, водит хороводы, уходит вдаль, истаивает в кромешном мраке, наползающем из углов, с купола, с зимнего неба.
