— Он признался, что в вашем похищении замешана его любовница Марта фон Эслингер, — мрачно объяснила Фройнштаг, словно не ожидала такой реакции Скорцени. А ведь боялась она именно этого вопроса. — А к тому времени я уже успела побывать в дивизионе зенитчиков и собрать два десятка добровольцев во главе с лейтенантом. Не опасайтесь, ваше имя там не всплывало, лишняя болтовня нам ни к чему. С этими парнями я и ворвалась в штаб полупьяного, как всегда, Умбарта. Который, вместо того чтобы тотчас же броситься вам на помощь, предложил мне бокал вина.
— Представляю себе, что было дальше, — рассмеялся Скорцени.
— Вы все верно представляете себе. Так и было. Выплеснула ему это вино в лицо, назвала корсиканской свиньей и приказала зенитчикам арестовать его. Потом, когда подоспел начальник штаба Норвиг, от вашего имени приказала выставить пост из эсэсовцев. Само здание штаба закрыть изнутри и до нашего возвращения все держать в тайне. Что вы так смотрите на меня, штурмбаннфюрер?! — неожиданно вспылила она.
— Размышляю: знаете ли вы, что за арест командира батальона подлежите суду трибунала СС?
— Как знаю и то, что на этом процессе я окажусь не одна. Это понимаете и вы, и понимает Умбарт. Но не думайте, что пытаюсь запугать вас. Вопрос в другом: как иначе я должна была действовать в этой ситуации, зная, что вы увезены непонятно куда? Причем, извините, увезены по собственной глупости. Вашей глупости, штурмбаннфюрер, да простят меня Господь и Гиммлер.
Скорцени помолчал. Они медленно въезжали на окраину городка, чтобы, попетляв по его улочкам, выбраться на побережье, к штабу первого батальона корсиканцев.
Скорцени вдруг вспомнилось их купание у подводных камней неподалеку от отеля «Корсика». Оголенное тело Фройнштаг. Ее солоноватые поцелуи и страстные объятия. Они вели себя там подобно юным безумцам, решившим в экстазе любви погрузиться в морскую пучину. Матерчатые фиговые листки, которые они в порыве страсти срывали с себя, уже, очевидно, прибиты волнами к северному побережью Сардинии.
— Ладно, Фройнштаг, сейчас мы с Норвигом попытаемся уладить ваш конфликт со штурмбаннфюрером Умбартом. Думаю, он не настолько обидчив, чтобы не простить своего ареста и ранения любовницы.
— Вот о ранении любовницы я почему-то забыла, — покачала головой Фройнштаг, явно взбадриваясь духом. — Уверена, что его-то Умбарт нам как раз и не простит. Поэтому придется передать его службе безопасности. Причем сделать это следует немедленно.
— Зачем торопиться? И потом, что СД или гестапо смогут предъявить ему?
— Гестапо всегда есть что предъявить любому из нас, вы просто-напросто недооцениваете этих Мюллеров. Тем более что Норвиг сообщил мне по секрету, будто возлюбленная Умбарта — убежденная австрийская сепаратистка. Здесь, на Корсике, среди корсиканских сепаратистов, одинаково ненавидящих и германцев, и французов, она чувствует себя в родной стихии. Гауптштурмфюрер Норвиг убежден, что почти все свое состояние Марта фон Эслингер положила на алтарь антианшлюса, добиваясь отсоединения Австрии от Германии и воссоздания могущественной Австрийской империи.
— Крепко же гауптштурмфюрер Норвиг невзлюбил своего командира.
— Он патриот рейха, штурмбаннфюрер. Давайте исходить из этого, независимо от нашего глубинного понимания сути конфликта между Норвигом и Умбартом.
— Сейчас мы можем исходить только из нашего всеобщего патриотизма, — согласился Скорцени.
Окончательно посадив катер на мель, поросшую кустарником, диверсанты замаскировали его со стороны озера и со стороны суши, и устроили себе трехдневный отдых.
От лесного хуторка, некогда подступавшего к северной оконечности озера, остались лишь пепелища. Из села по ту сторону реки рыбаки сюда тоже не наведывались, да, очевидно, мало осталось их в повоенной деревне, этих самых рыбаков. Поэтому диверсанты действительно чувствовали себя, как на курорте. В каютах по ночам было тепло и настолько уютно, что это казалось неправдоподобным. А днем светило по-полесски нежаркое ослепительное солнце, и вода уже была достаточно теплой, чтобы можно было устраивать купания. Да и запасов продуктов, перенесенных на катер с баржи, тоже пока что хватало.
Кто-то из экипажа катера был заядлым рыбаком, и теперь обе его удочки были пущены в дело. Рыбы в этом озерце водилось столько, что ею можно было накормить половину семеновской армии.
— Нет, князь, — уверял Курбатова поручик Власевич, к счастью для остальных, обнаруживший неслыханные познания и талант в кулинарии. — Мы никуда не уйдем отсюда. Мы окажемся последними идиотами, если позволим себе оставить эти райские кущи, вновь ударяясь в бессмысленные цыганские бега.
— И так потеряли несколько дней, — охлаждал его романтические страсти барон фон Тирбах. — Откажись мы от этих блужданий по водам, давно были бы в Карпатах. В горах прорываться через линию фронта всегда легче.
И только капитан Бергер оставался невозмутимым. Вечно полусонное, исхудалое лицо его продолжало хранить на себе печать великомученичества; укоренившаяся в нем психология лагерника напоминала о величайшей из лагерных мудростей: «Не высовываться», — а то, что для остальных диверсантов казалось тяготами «цыганских бегов», для него все еще оставалось сладостью свободы.
Кроме того, у Курбатова создавалось впечатление, что не очень-то этот капитан вермахта стремился поскорее оказаться по ту сторону фронта. И не только потому, что не спешил на передовую. Просто что-то подсказывало ему, что офицер вермахта, умудрившийся попасть в лагерь военнопленных, с такой же неотвратимостью может попасть затем в лагерь гестапо. Ибо пойди докажи…
Однако их библейский спор относительно того, оставаться ли в раю или же предаваться бренным тяготам блудных сынов отечества, был решен совершенно неожиданным, хотя и естественным образом. Выглянув поутру на покрытую росой палубу, Курбатов услышал приглушенные голоса. В эту ночь он решил не выставлять охраны, чтобы дать возможность своим легионерам основательно отдохнуть перед дорогой, и теперь опасался, что рядом с катером, за холмом, устроена засада.
Едва он успел разбудить остальных диверсантов, как прогремели первые выстрелы, и пули начали испытывать на прочность бронь корабельной обшивки.
«То ли понятия не имеют, как подступиться к кораблю, то ли стремятся выманить из металлического чрева на палубу, а затем на берег, — прикинул Курбатов, залегая рядом с пулеметной башней, в которой устроился фон Тирбах. Тем временем Власевич уже подполз к орудийному щитку на носу, а фон Бергер засел у входа в машинное отделение. — Только бы не пустили в ход гранаты».
— Москали, сдавайтесь! — послышался крик неокрепшей юношеской глотки. — Все равно вам отсюда не уйти!
— Эй, москалюги, выходи, отвоевались!
— Что они там кричат, Власевич? — не понял Курбатов. — Что такое «москали»?
— Сейчас узнаем, — спокойно ответил Власевич, не оглядываясь.
Он выстрелил на голос, и мальчишеский, почти детский вопль раненого подтвердил его репутацию лучшего стрелка диверсионной школы Русского фашистского союза. В ту же минуту фон Тирбах прошелся по кустарнику и холму из крупнокалиберного пулемета, буквально выкашивая кусты и тонкие деревца. А Курбатов, приподнявшись, с силой метнул в сторону холма лимонку.
По выстрелам, последовавшим в ответ, Курбатов определил, что нападающих осталось двое и теперь они метнулись в разные стороны косы, у основания которой засел их «сто седьмой».
— Сдавайтесь, большевики, все равно сейчас подойдет подкрепление и всем вам конец!
— Стоп, прекратить стрельбу! — предупредил своих легионеров Курбатов. — По-моему, эти люди принимают нас за большевиков.
— Точно, — отозвался поручик Тирбах.
— Тогда вопрос: кто они? — продолжил мысль командира Власевич.
Однако первым нашелся капитан фон Бергер.
— Не стрелять! — решительно скомандовал он по-немецки. — Здесь германские солдаты! Здесь нет большевиков, не стрелять!
— Слухай, там нимци! — донеслось из-за холма.
— Брешут. Откуда им взяться здесь, да к тому же на катере?
— Еще один выстрел, и вы будете расстреляны! — вновь ошарашил их своим немецким беглый пленный. — Здесь капитан вермахта фон Бергер. Я представляю на Украине немецкое командование! Кто вы — националисты?!
— Да, националисты! — ответил один из нападавших по-немецки.
— Ну и накаркали вы, Курбатов! — удивился Власевич. — Действительно националисты.
— Бандеровцы? — спросил фон Бергер.
— Нет, батька Бульба!
— У них здесь что, до сих пор батьки гуляют, а, Власевич? А ты уверял меня, что Гражданская в этих краях давно закончилась.
— Вместе со мной — белогвардейские офицеры! — продолжал вести переговоры фон Бергер. — Они тоже против большевиков! Пусть один из вас подойдет к катеру. Слово офицера, мы гарантируем ему жизнь.
