Заслуги перед человечеством больше. Представить только на момент, что русский антибольшевизм никак не обнаружил себя и не проявил во время минувшей войны, представить, что народ, как один человек, стеной стал бы за советским правительством и шел с ним до дня победы, представить, что, не поддержанные морально, не подкрепленные в правоте своих антикоммунистических убеждений, русские люди, оказавшиеся в Европе, по первому зову Сталина вернулись бы к нему, а это могло произойти, если бы не было такого фактора, как организованное Движение.
Представить всё это — и становится ясным, что было бы тогда. Дело не в том, что всех вернувшихся советские власти распределили бы по братским могилам, концлагерям и штрафным батальонам, а в том, что никто не имел бы никаких оснований, никакого права утверждать, что русский народ враг коммунизма, что преступления вождей Коминтерна не являются преступлениями русского народа, что коммунизм и русский народ не одно и то же, что ставить знак равенства между Россией и СССР нельзя. А в разделении этих двух понятий, в противопоставлении их — коммунистической власти и антикоммунистического народа — и лежит ключ к решению вопроса о ближайших судьбах мира. Таким образом Движение и принесенные им жертвы имеют больше значения для будущего, чем они смогли достигнуть в прошлом.
Формы борьбы русского народа с властью менялись много раз — была гражданская война, и заговоры, и восстания, и пассивное сопротивление, и невозвращенство, и внутренняя эмиграция — эти формы будут меняться и впредь, в зависимости от обстоятельств данного этапа борьбы.
В годы минувшей войны сопротивление и протест народа приняли формы, единственно тогда возможные, — Освободительного Движения. Обвинять в этом участников его — значит отказывать народу в праве на антикоммунизм. Но именно народу, а не участникам Движения, которое с большим правом может претендовать на представительство народа, хотя бы по своей численности, несравненно большей, чем численность любой другой группы сопротивления в прошлом.
В Кронштадтском восстании или крестьянских восстаниях Сибири участвовало меньше людей, однако мы с правом считаем их показателями настроений нашей страны. На следующем этапе — послевоенном, антибольшевистские силы находят другие пути и возможности, и так будет до тех пор, пока русский народ не уберет со своего пути узурпаторов власти, заслоняющих от него свободу, на которую наш народ имеет такое же право, как и все другие народы мира.
8 мая с небольшой группой русских эмигрантов и сотрудников комитетских учреждений, задержавшихся в Праге, я перешел фронт и попал в баварский городок Фюрт, в шести километрах от чешской границы, недавно занятый американцами. Городок небольшой, как высокой стеной обнесенный со всех сторон лесом. В лесу бродят еще эсэсовцы, которые никак не хотят сдаваться и время от времени из минометов бросают две-три мины в город, исполняя последний «долг» перед фюрером и отечеством.
В городе на улицах толпы народа. Из окраинных сел, железнодорожных станций, лесопильных заводов, которых здесь много, собрались тысячи рабочих иностранцев и освобожденные из лагерей военнопленных. После долгих скитаний мы находим свободный угол на какой-то мельнице. На втором этаже здания разместилась команда русских военнопленных. Они живут здесь уже два года — часть работала на мельнице, другие на лесопильном заводе. Последнее время работы часто не было или было мало, тогда их отпускали в село, чтобы помочь сеять или собирать урожай.
Крестьяне платили за работу хлебом, картошкой, иногда молоком или кисловатым баварским сыром. Выглядели военнопленные не очень сытыми, но и не такими истощенными, как в больших городах или в промышленности. После того, как пришли американцы, освобожденные военнопленные бродят целыми днями по городу и занимаются, главным образом, тем, что собирают всякие слухи. Город полон ими. То все население начинает в панике паковать вещи: через несколько часов сюда придут части Красной Армии, то распаковывают обратно — оказывается, остаются американцы.
Иногда население делится по своим настроениям на две части: иностранцы готовятся бежать, а немцы, поскольку это возможно в только что оккупированном городе, торжествуют: ходят слухи, что какой-то корпус СС, сокрушая всё на своем пути, двигается по направлению к Фюрту. Потом слух меняется — двигается действительно, но не корпус и не СС, а дивизия чехов. А потом оказывается ерундой и это.
Но несмотря на тревожные слухи, война — это уже прошлое. Мир победил окончательно — войн больше не будет! Вечно ли или нет, сказать еще трудно, ново всяком случае наше поколение и наши ближайшие потомки не будут слышать ни разрыва бомб, ни стрекочущих очередей пулеметов. Стоя в очереди за хлебом, с этого начинается жизнь всего населения города, наблюдаю умилительную картину. Солдат из проходящего мимо американского патруля отобрал у играющего мальчугана игрушечный пистолет и старательно ломает его о камни тротуара. Игрушка сделана по-немецки — солидно и прочно. Ломке не поддается.
Солдат, чувствуя на себе взгляды толпы, немного смущается, нервничает и, смяв игрушку каблуками сапог, бросает ее в решетку водосточной трубы. Символика! Отныне немецкие дети не будут играть в солдатики. Стоящий рядом «милитарист» заливается горькими слезами: в его не полных шесть лет это — первое большое и полное горе. Солдат, смущенно улыбаясь, догоняет ушедших вперед товарищей… Где ты теперь, пламенный пацифист? — отбиваешь ли танковые атаки в южной Корее или, не выпуская из рук оружия, сидишь в осажденной крепости Берлин?..
С русскими военнопленными, живущими рядом, мы познакомились, а потом с некоторыми из них и сошлись ближе. Я чаще всего разговариваю с одним — сержантом-танкистом Красной Армии Семеном Макаренко. Мы делимся друг с другом табаком, новостями, иногда подолгу сидим на скамейке под деревом и о чем-нибудь молчим или разговариваем ни о чем.
— Ну что, Сеня, скоро домой поедешь? — спрашиваю я.
— Да, собираться надо, — отвечает как-то неопределенно он.
— Радуешься?
Он смотрит задумчиво в сторону и потом, повернувшись ко мне, тихо говорит:
— Страшно.
— Может быть, ты боишься напрасно, сидел до самого последнего дня в плену, преступным ничем не занимался…
Он долго молчит, потом как-то нехотя выдавливает:
— Не знаешь ты их.
— Слушай, но неужели и тебе могут что-нибудь сделать?
Он, не отвечая на вопрос, говорит:
— Брат у меня был. Во время войны с финнами в плен попал… Мы его больше не видели. Спрашивали других, ездили куда-то, мать особенно убивалась. Ни одного человека не нашли, который видел хотя бы одного вернувшегося из плена. Говорили потом, что расстреляли их всех.
О том, что на мельнице живут русские военнопленные, знают и американские солдаты. Время от времени кто-нибудь из них пешком или на джипе доставляет на мельницу застрявшего в глухой деревне рабочего или потерявшего свою команду военнопленного. Русских собирают всех вместе потому, что скоро предстоит отправка на родину.
Чаще всего к нам приходит молодой сержант американец польского происхождения. Язык польский он забыл основательно, и разговор у нас с ним происходит на славянском эсперанто — на смеси польского, сербского, чешского и русского. Сначала не получалось ничего, а потом как-то привыкли и стали объясняться и вести разговоры на темы даже не самые простые.
Однажды он пришел весело возбужденным.
— Передайте вашим землякам, что завтра, наконец, придут машины, которые повезут их в советскую зону оккупации и потом дальше на родину.
Он очень завидовал счастливцам. Они возвращаются домой, а ему еще неизвестно сколько времени придется оставаться здесь. Когда он ушел, военнопленные обступили меня толпой. Я передал им слова сержанта о машинах, о том, что он желает им счастливого пути и завидует, что они возвращаются на родину.
Ответом мне было гробовое молчание.
Ночью сквозь сон я слышал какой-то шорох, приглушенные голоса, осторожные шаги по лестнице, а потом всё стихло.
Утром ни одного человека из военнопленных наверху не оказалось. Они ушли.
Сержант, как и обещал, точно в десять явился с тремя грузовиками. Видом пустого зала — на полу валялась разбросанная солома и пустые консервные банки — он был обескуражен.
— Куда же они девались?
— Они ушли, — отвечаю я.
— Странный народ, — говорит он. — Столько дней ждали, а когда осталось несколько часов, у них не хватило терпения.
— Они ушли не домой, а в другую сторону, — говорю я.
Он не может понять эту слишком сложную шутку и, как будто не доверяя своим глазам, ходит туда и сюда по залу, осматривая пустые углы и разбросанные под ногами вороха соломы.
