Васеев обескураженно стоял перед ними и не знал, что делать дальше. На какое-то мгновение он почувствовал себя бессильным. В ушах стоял истошный утиный крик; ему казалось, что его зовут на помощь, что он, только он один может спасти попавших в беду.
— Прекратите, приказываю! Стрелять буду! — Он рывком расстегнул карман кожаной куртки, вынул показавшийся ему тяжелым пистолет и поднял его над головой. — Стойте! Стреляю!
Мажуга и двое из поселка — теперь Геннадий узнал их — испуганно вытянулись и, тараща глаза, замерли; один, державший палку, зло швырнул ее в кусты и прижал руки к бедрам. Изрядно струхнувшие, они робко начали пятиться к лесу, но Васеев остановил их.
— Что же вы делаете? Разве вы люди? Убиваете беззащитных птиц! Храбрецы! Как же вы детям своим после этого в глаза смотреть будете? А? Молчите? Вы, Мажуга, ответите перед всем полком! А вы, — Геннадий приблизился к мужчинам из поселка, — вы перед советским судом ответ держать будете!
Говорить ему становилось труднее — злость, скопившаяся в груди, рвалась наружу.
Он подошел к Мажуге, взял трепыхавшуюся утку с переломанной лапкой, поднес к его лицу. Тот отшатнулся: одна глазница у утки была пуста, видно, глаз вытек при ударе, другим — похожим на черную бусинку, полным испуга — утка смотрела на людей. Осторожно придерживая ее серую головку, Васеев яростно крикнул:
— Видите птичьи слезы? Не видите? Смотрите лучше! — Спрятал пистолет в карман. — Держите, Аника-воин! Всех до одной собрать и — в тягач! Поняли? И вы тоже! — обернулся он к его дружкам. — Чего стоите? Действуйте.
Мажуга расслабленно повел плечами.
Тягач подъехал ближе. Из кузова на землю спрыгнул Муромян.
— Поглядите, что натворили эти рыбаки! — сказал Васеев, показывая на кучку убитых уток.
Муромян медленно подошел к мертвым птицам, бережно потрогал их, укоризненно покачал головой.
— Ах, сукины дети! Как же это они! Один селезень, а остальные — женского полу. Они по весне столько бы утят вывели! А, товарищ капитан? Уже которую осень охота запрещена. Я ж охотник. И ружье вон дома висит без действия. Это ж совсем озвереть надо — беззащитных бить…
На полосе показался газик. Затормозил возле тягача. Из кабины вышли Горегляд и Северин.
— Что случилось, Васеев? — полковник недоуменно оглядел всех, задержал взгляд на кузове машины, оттуда раздавался приглушенный утиный крик.
Васеев рассказал. Лицо Горегляда потемнело.
— А как они сюда попали? — спросил он.
— Видно, с рыбалки ехали. Вон их снасти валяются. — Васеев показал на лежащие удочки.
— Нет, я не о них. Как утки оказались здесь, на аэродроме?
Васеев поглядел на Муромяна: ты, мол, охотник, давай поясни.
— Сейчас идет перелет птиц на юг, — сказал техник. — Наверное, на рассвете птицы потеряли в тумане ориентировку. Приняли заледенелую бетонку за реку и начали усаживаться. Утка, она как малый ребенок — к воде тянется, а тут вокруг лед. О бетонку шлеп, ножка, глядь, поломана. А те, что уселись благополучно, поприморозили лапки к бетону. Крыльями машут, головой бьются, а ни с места. Тут «охотнички» появились и ну палками молотить. — Муромян взял убитую утку: — Били головами о бетонку, стервецы!
Горегляд задохнулся от ярости. Долго молча смотрел на «охотников». Мажуга с дружками стоял не шелохнувшись.
— Составьте акт, товарищ Муромян! Я подпишу и отправим в область. Пусть Советская власть карает этих браконьеров!
Выживших уток поместили в длинный самолетный ящик, и вскоре «утиная ферма» стала местом паломничества всего полка. Миша Борткевич, назначенный ответственным за птиц, не успевал принимать и выпроваживать гостей. Заглянул на «ферму» и Брызгалин. С перевязанными лапками, крыльями, утки тихо сидели в дальнем углу, сбившись в кучу, поблескивая черными внимательными глазками.
— Сколько же их тут? — спросил подполковник у Борткевича, выходя из самолетного ящика.
— Сорок две.
— Восемьдесят четыре утиные ножки! — Брызгалин улыбнулся. — Как думаешь, сержант? Не отказался бы?
— Пусть лучше живут.
— И ты туда же, — хмыкнул Брызгалин. — Хранители природы!..
К вечеру пожаловали школьники — их привела розовощекая Лена Муромян. В самолетный ящик ребятишки вошли тихо, стараясь не спугнуть присмиревших птиц молча подсовывали им кусочки хлеба, сахар и даже конфеты в обертках. Пообвыкнув, утки доверчиво вытягивали широкие клювы, брали с ребячьих ладоней угощение.
Днем в Сосновом только и разговоров было что об утках и их спасителях — Васееве и Борткевиче. А вечером Васеева вызвал Северин.
— Идем к командиру.
Они вошли к Горегляду, когда он распекал кого-то за срыв графика регламентных работ.
— В последний раз предупреждаю! Еще один срыв и — в приказ. Времени не хватило? Ночью работайте! Утром доложите! — Полковник положил трубку и кивнул: — Присаживайтесь. Мы посовещались и решили: на единственное по разнарядке место в академию на следующий год рекомендовать тебя, гвардии капитан Васеев. Не скрою, жалко отпускать. Будем надеяться, что вернешься после академии в полк. Так? — Горегляд поднял брови.
— Спасибо, товарищ командир, за доверие. Если поступлю, то после окончания академии буду проситься в родной полк.
— Поступишь. У тебя голова светлая, человек ты разумный, рассудительный. Впереди времени много, успеешь подготовиться, — Горегляд взглянул на лежащий перед ним сетевой график и щелкнул по нему. — Опять ТЭЧ не управилась, — обратился он к Северину. — Отстает от графика на две машины, а Черный нас успокаивает. Ритм надо поддерживать, чего бы это ни стоило. У некоторых появилось желание работать с меньшим напряжением. Испытания-то окончены, можно привал сделать. Никаких перерывов — надо молодежь до высшей кондиции в технике пилотирования доводить. На следующей неделе соберемся и обсудим на методическом совете план ночной подготовки в сложных условиях. Задумка есть — полк сделать первоклассным! Всех летчиков довести до первого класса! Вот какие задачи, Васеев, будем скоро решать!
Зазвонил телефон. Горегляд взял трубку:
— Слушаю, Горегляд. — Он слушал чей-то голос и делал записи. — Спасибо за хорошие вести. — Положил трубку, усмехнулся Васееву: — Радуйся, твой дружок Сторожев в звании повышен.
— Вот спасибо! — не удержался Геннадий.
— Не мне — звания командующим присвоены. Поздравь Сторожева и от нас с замполитом. — Обращаясь к Северину, сказал: — Пятерым офицерам очередные звания присвоены: Сторожеву, Подшибякину, Донцову и еще двум летчикам эскадрильи Редникова.
Васеев поднялся и, спросив разрешения, вышел из кабинета. Ему очень хотелось поздравить друга первым.
Из штаба он возвратился поздно. Лида на кухне кормила детей. Кочкин был у Сторожева, оба тут же вышли, услышав его голос. Но первым атаковал отца Игорь:
— А почему ты не принес утенка домой? Мы с Олежкой стали бы за ним ухаживать. А, пап?
— Нельзя, Игореша. Утки больные, уставшие, им надо отдохнуть. Они летели с самого Севера и обессилели. Завтра вас повезут на аэродром, и ты их увидишь.
Игорь успокоился и поспешил забраться отцу на плечи. Олег протянул руки Кочкину, Николай поднял его и усадил на свои.
— Ну как, утиные защитники, дежурилось? По себе знаю: утром туговато. Спать хотелось?
— Нам с Толичем скучать не пришлось: сначала готовность дали, потом вылет, под утро — утиная тревога… Ну а вечером — новость. — Геннадий ссадил Игоря, подошел к Сторожеву и обнял его: — Поздравляю, Толич! Тебе капитана присвоили!
Сторожев удивленно посмотрел на Геннадия:
— Сегодня не первое апреля?
— Нет, нет! — крикнула Лида и тоже обняла Сторожева. — Поздравляю, товарищ капитан! — И звонко чмокнула в щеку.
Николай засмеялся:
— Ну, братцы, этого оставить так нельзя! Вы как хотите, а я…
— Не торопись, Кочка. — Геннадий остановил друга. — Есть еще одна новость — меня зачислили кандидатом в военно-воздушную академию.
Лида всплеснула руками. Глаза ее сияли.
— Ох, Гена… — проговорила она. — Теперь мне остается спросить: сегодня, случайно, не первое апреля?
Николай и Анатолий пожали Геннадию руку, наградив такими шлепками по спине, что он жалобно сморщился:
— Братцы, пощадите!
Лида достала из холодильника бутылку сухого вина. Кочкин жалобно вздохнул. Она посмотрела на него и погрозила пальцем:
— Все остальное — в субботу.
— Если не доведется дежурить, — добавил Анатолий.
Разошлись не скоро. Вспоминали Потапенко, говорили о службе. Лида уложила детей, легла сама, а они все еще сидели на кухне, возле недопитой бутылки, не от вина хмельные — от молодости, от дружбы, от радости жить, любить, летать… И если к радости той у Кочкина подмешивалась горечь, то не только потому, что друзья явно обгоняли его, шагая по ступенькам служебной лестницы…
