— И что-нибудь поесть!
— Что-нибудь особенное? Это очень дорого!
— Все равно! — Виссе за это время сэкономил несколько сот марок.
— Две тысячи франков, и при этом никакой прибыли для себя.
Виссе пресек возражения Гвен против такой дорогой еды. Комната была тесной, две металлические кровати, две тумбочки, стол, два стула, старый шкаф. Танцующая пыль в полосах солнечного света, проникающих через окно.
— Тебе уже рассказали, что со мной случилось, что будет дальше, я не знаю. Ничего, я справлюсь! — Она не хотела больше ни слышать, ни говорить об этом. Ее глаза умоляли его не говорить о том, что он хочет ей помочь. Она знала, что он ничего не сможет сделать. — Главное, не забывай меня!
Сколько раз думал он о том, что скажет ей и о чем спросит, боялся, что у них не хватит времени, и вот все эти слова показались ему такими ненужными. Все уверения и обещания были бы легковесными, все вопросы показались бы праздными.
Говорить о счастливом времени в Экиане было бы насмешкой. Чтобы только сказать что-нибудь, они заговорили о войне, и это показалось ему гротеском. Ведь для него это могла быть только война, в которой победит Германия. А она была убеждена в том, что справедливость на ее стороне. Тем не менее, Гвен сказала:
— Сейчас мне часто становится безразлично, как закончится эта война — если она скоро закончится, прекратятся все страдания, и ты вернешься живым и здоровым! Раньше я страстно ненавидела немцев и мечтала, чтобы их уничтожили…
Улыбаться этому? Она говорила о себе, словно время, когда она была молодой девушкой, было где-то далеко. Наверное, ей пришлось набраться горького опыта в жизни.
— С тех пор, как вы ведете войну на Востоке, многие говорят, что вы сражаетесь и за нас тоже. Война в России ужасна! Тебе придется снова вернуться в Россию? Или спрашивать нельзя? Мне и не нужно знать это! Я чувствую это, потому что люблю тебя и боюсь за тебя! Сколько ты еще можешь оставаться здесь, любимый?
— До вечера! Она кивнула.
— Эти несколько часов должны принадлежать нашей любви, — попросил он.
Отходя к окну, она обернулась и улыбнулась ему.
Она закрыла деревянные жалюзи и отрезала их обоих от всего мира. Лишь любопытный солнечный свет проникал через щели в комнату. Она повернула ключ в замке…
Он испуганно вскочил. В комнате было темно, и через щели жалюзей пробивался уже свет фонаря, стоявшего перед домом. Она тоже проснулась. «Еще один час!» На светящемся циферблате бежала секундная стрелка и немилосердно отсчитывала минуты.
«Через три дня снова в Россию. Разве я не могу взять все, что предлагает мне жизнь? Может быть, я больше никогда не увижу ее. Я люблю и никогда не узнаю ее, если не узнаю сейчас. У меня есть право на это». Он прижал ее к себе.
— Мы можем побыть здесь еще час! Она вырвалась от него и одним движением была уже на ногах.
— Нет, ты проводишь меня домой. Я всегда боюсь здесь: каждую ночь стреляют. А потом тебе далеко идти до вокзала.
Он спустил ноги с края постели.
— Ну вот, мы благополучно проспали наши драгоценные часы!
— Разве тебе было плохо?
— Я давно так хорошо не спал!
— Я знаю! — Она призналась тем самым, что проснулась намного раньше, чем он, и охраняла его сон. — Я была так счастлива! — сказала она.
Она стояла перед ним с другой стороны кровати, склонив голову, неподвижно, в ожидании чего-то. Только потом, уже в поезде на Лион, он понял, что это значило. Как это ни было трудно, она преодолела себя и была готова отдаться ему, если бы он захотел этого. Она чувствовала облегчение, что ничего не случилось.
Это был мрачный, особенно ночью, квартал с пугающе безысходными, разрушенными войной жилыми домами, в которых она скрывалась у одной пенсионерки.
«Как прекрасно чувствовал я себя молодым обер-лейтенантом и как мне было жаль, что ничем не могу ей помочь! Несколько сотен марок, которые у меня были, я вытащил из портмоне так, чтобы показать свою последнюю самую свежую фотографию, и подсунул ей в карман так, чтобы она не заметила. Для нее это были чулки, туфли, платье, еда и жилище на несколько дней, потому что это было почти девятьсот марок. Но как мне было за это стыдно! Если бы я овладел Гвен, я не мог бы дать ей денег!»
— Ты на меня очень сердишься? — спросил я на прощание. — Я люблю тебя больше, чем могу понять! Я напишу тебе, и мы снова увидимся. У меня совершенно точное чувство, что я живым переживу эту войну и ты тоже — и мы…
Она закрыла ему рот рукой.
— Давай верить в это! Если бы ты боялся идти на войну или боялся бы не вернуться, то я просила бы тебя умереть со мной!
Через три часа беспокойного сна капитан просыпается от того, что Харро с визгом тащит на себя его одеяло и тычет передними лапами в грудь.
— Что случилось, Харро?
Собака ложится на постель унтер-офицера, поднимает голову и начинает выть рывками, жалобно. Виссе вскакивает, чтобы посмотреть, где унтер-офицер.
Он мертв и уже остыл.
Румынский штаб-врач, которого вызывает Виссе, подтверждает это. Он выражается осторожно. Умер от сердечной недостаточности, истощения и недоедания. Кремер говорит напрямик:
— Бедный парень сдох от голода! Он приехал раньше нас как квартирмейстер. Хайль, мой фюрер, скоро твоя гордая 6-я армия будет маршировать только в виде призраков!
Виссе вместе с Димитриу поехал на три дня в Гончару, чтобы провести расформирование 1-й румынской кавалерийской дивизии. Он собрал пятьсот человек во взводы и роты, они были распределены по различным немецким дивизиям в «котле».
Сотни чистокровных верховых лошадей, к которым румыны были очень привязаны, пока еще не погибли от бескормицы в ледяной степи, были тоже переданы немцам. Из-за их высокой стоимости они, как было обещано румынам, должны применяться как тягловая сила до открытия «котла». Но об этом нечего было и думать. Корм для лошадей, спрессованный в овсяные хлопья, и благородные арабские скакуны, прокрученные через мясорубку и превратившиеся в суп с кониной, соединились теперь в желудках солдат.
В то время, как румынские офицеры с трудом расставались друг с другом, румынские солдаты были рады попасть в германские части, потому что это спасало их от заброшенности и голодной смерти.
Виссе, предоставленный самому себе, был вынужден вложить много сил и энергии, пока не распределил бедных румын в нормальные условия в немецких дивизиях.
Когда Виссе возвращается в Басаргино, его ожидает приказ об откомандировании: командир дивизионной группы связи при 20-й румынской дивизии, капитан Виссе назначается командиром батареи пехотной дивизии, расквартированной в Сталинграде.
Связь с 20-й румынской пехотной дивизией должен в дальнейшем поддерживать майор Мёглих, а вновь назначенный командир дивизионной группы связи обязан 1 января 1943 года отправиться к новому месту службы.
Перевод оказался для Виссе неожиданностью.
— Ну вот, опять в это дерьмо!
— Ах, кто знает, что с нами будет, господин капитан! — утешает его Безе.
Оба телефониста довольно странно смотрят на Виссе и по одному знаку Безе исчезают из бункера.
— Черт побери, что это с ними? — сердится Виссе. — Видно, что-то случилось, пока меня не было? — Он смотрит на Безе и уже знает все. — Харро? — Конечно же, пес не встретил его, когда он пришел: его вообще не было в бункере.
— Я всегда говорил, господин капитан, не разрешать псу бегать где попало! — защищается Безе. — В один прекрасный момент румыны его подстрелят и сожрут!
— Ведь все его любили!
— Голод не тетка, господин капитан, здесь любовь заканчивается! Позавчера он, как всегда, бегал всюду, ловил ворон и сорок.
— А кто его выпустил без моего разрешения? — набрасывается капитан на зондерфюрера.
— Вы сами говорили, что жратвы осталось мало, пусть сам ловит, что сможет! — Безе умалчивает о том, что было запрещено выпускать Харро одного из бункера и что добродушный Кнауч выпустил пса, потому что уж он очень визжал. — Румыны, стоящие выше, ближе к вокзалу, поймали его и зарезали! Если хотите, господин капитан, вы сможете добиться моего перевода, и я поеду с вами в центр Сталинграда! — пытается Безе отвлечь капитана.
— Радуйтесь, что можете остаться здесь! Как только подумаю, что мне снова куда-то ехать: холод, а теперь еще и голод. Самое противное — грязь, неустроенность и вши, от которых нет спасения! Брр, меня просто трясет! Радуйтесь, что у вас пока все спокойно!
— Меня это никогда не радует, господин капитан! А если сюда снова приедет Мёглих? Чует мое сердце — быть беде! Лучше мне поехать с вами!
Виссе один в бункере. «Вот ты и умер, Харро!» — капитан бросается на кровать и смотрит в потолок. Он растравляет свою рану, представляя Харро живым, и вспоминает время, проведенное с ним, с тех пор, как обнаружил его, брошенным в английской машине маленьким пушистым комочком.
