Почти спустя год после войны Джейсон узнал через Красный Крест, что курата Бауэра приговорили к каторжным работам в Заксенхаузене – концлагере в предместье Ораниенбурга. На Рождество 1942 года одного юного еврея осудили на смерть: он украл пайку хлеба. Бауэр настоял на том, чтобы вместо осужденного расстреляли его самого. Курат встал перед расстрельной командой без повязки на глазах и громко молился за души солдат, уже вскинувших винтовки к плечу и взявших его на прицел. Впрочем, мальчишку-еврея все равно расстреляли.
Сколько утрат, сколько горя! Рейчел не была уверена в том, что сумеет жить в Германии с таким грузом на душе. Хорошо хоть, призрак отца перестал ее преследовать. И еще: она больше не испытывала страха перед Институтом и Герхардом Шликом.
Через полгода после окончания войны новый секретарь научно-исследовательского института в Колд-Спринг-Харборе по ошибке переслал письмо, адресованное доктору Крамеру, по старому адресу. Письмо это было от доктора Фершуэра из Берлина и предназначалось для Института, а попало к Рейчел. Фершуэр с прискорбием извещал Институт о том, что в последний месяц войны штурмбаннфюрер СС Герхард Шлик, находясь в Польше, неожиданно заболел и умер. Вследствие этого дальнейшее участие фрейлейн Крамер в их совместном эксперименте перестало представлять интерес.
Незадолго до конца войны исчезли досье с компрометирующими документами. Доктор Фершуэр не попал под суд как военный преступник и продолжил научную работу в области генетики, немного изменив тематику исследований. Его ассистент доктор Йозеф Менгеле, получивший за чудовищные эксперименты над людьми, проводившиеся в концлагере Освенцим, прозвище Ангел Смерти, с помощью своих родственников сумел бежать в 1949 году в Южную Америку.
Так можно ли примириться друг с другом, имея такое прошлое? Можно ли двигаться в будущее, создавать под кровом колоссального горя свой семейный очаг? Но тут Джейсон погладил руку женщины и коснулся пальцами обручального кольца, и Рейчел нашла ответ на свои вопросы. «Я не одна, – сказала она себе. – Мы не одни».
Поезд подходил к станции, и Рейчел тяжело дышала. Что подумает Лия, увидев ее? Как она теперь выглядит? Сильно ли изменилась? Рейчел вздохнула, погладила живот, который рос, казалось, не по дням, а по часам. Она понимала, что они с сестрой теперь совсем не похожи, и это может оказаться для Лии нелегким испытанием.
– Может, надо было предупредить их заранее? – прошептала Рейчел, повернувшись к Джейсону. – Может быть, не стоило делать сюрприз?
Джейсон нахлобучил на голову свою модную фетровую шляпу и прошептал на ухо Рейчел:
– Я тебе не говорил, что ты сейчас вовсе не похожа на ту старуху, которую я целовал много лет назад, когда она бежала из Германии?
– К тому времени, когда ты поцеловал меня, я уже смыла весь тот жуткий грим, так что старуху ты никогда не целовал! – возмутилась Рейчел.
Муж усмехнулся и сел на свое место.
– А теперь эта женщина стала гораздо толще, – пробормотала Рейчел, бросая на него взгляд, который был (как она надеялась) игривым.
– Эта женщина – эта сказочная женщина – носит наше замечательное дитя, совершенное во всех отношениях.
– Ты забыл, кому это рассказываешь. Дети никогда не бывают совершенными.
– А вот Лия, – улыбнулся муж, – скажет тебе, что все дети – совершенства, какими бы ни казались на первый взгляд.
– Да уж, она так и скажет! А Фридрих добавит, что появление каждого ребенка приветствуют радостными песнями, – вспомнила Рейчел любимые слова зятя.
– А бабушка промолвит: «Выпестован в материнской утробе Господом Богом».
Рейчел удобно откинулась на сиденье, с радостью прислушиваясь к тому, как бьет ножкой малыш, готовясь совсем скоро появиться на свет. «Да, – повторила она про себя, – бабушка именно так и скажет. Лишь бы они и вправду обрадовались, увидев нас!» Впрочем, не было смысла думать об этом и волноваться понапрасну, пока поезд не остановится у перрона.
– Ты только посмотри! – крикнул Джейсон, высовываясь из окна вагона и указывая пальцем. – Вон там, на холме!
Красивая девушка быстро бежала к железной дороге. Одной рукой она прижимала к груди букетик альпийских луговых цветов, а другой отчаянно махала тем, кто ехал в поезде. Вечерний ветерок развевал густые пряди ее льняных волос.
– Кристина! Вылитая Кристина! – со слезами в голосе воскликнула Рейчел и так же отчаянно замахала в ответ.
Рядом с девушкой бежал юноша, скорее даже мужчина, – который мог оказаться только подросшим Генрихом Гельфманом. Вдруг он потянул Амели за собой к вокзалу. Поезд стал замедлять ход и наконец замер, дав заключительный долгий гудок. Рейчел заметила Лию и Фридриха, которые заглядывали в окна, ища знакомые лица. Они крепко держали друг друга за руки. Супруги Гартман выглядели старше, чем прежде, и талии у них, возможно, чуть раздались вширь, но это по-прежнему были две половинки замечательного целого. Позади них в кресле на колесиках сидела бабушка. Она подалась вперед, положив подбородок на сцепленные руки. На ее лице светилась радость, вызванная горячей надеждой.
Лия отыскала Рейчел глазами и, вскрикнув от восторга, потянула за собой, ближе к вагону, до сих пор прихрамывавшего Фридриха.
Рейчел крепко, обеими руками, стиснула ладонь Джейсона и прижала ее к сердцу. «Мы – дома, – стучало у нее в мозгу. – Мы на самом деле вернулись домой!»
Вечером 10 мая 1933 года, когда Адольф Гитлер еще и четырех месяцев не занимал кресло рейхсканцлера, эсэсовцы и «коричневорубашечники» (штурмовики отрядов СА), студенты-нацисты и подростки из гитлерюгенда большой толпой заполнили Бебельплац близ Берлинского университета им. Гумбольдта. На разожженных ими тогда кострах сгорело примерно двадцать тысяч книг.
В 2009 году мы с дочерью побывали на том самом месте, где взволнованные люди отмечали годовщину этого печального события. Мы стояли рядом с памятной доской, на которой выгравирована строка из трагедии «Альманзор» Генриха Гейне: «Вступленье это. Там, где книги жгут, там и людей потом в огонь бросают»[60].
Навряд ли в 1933 году кто-нибудь из тех студентов, которые так фанатично сжигали книги и орали здравицы своему новоявленному фюреру, мог себе представить, что всего через несколько лет им прикажут выгонять из домов евреев: мужчин, женщин, детей, – грузить их в вагоны для перевозки скота и отправлять в концлагеря, а в конечном итоге загружать мертвые тела в печи крематориев.
Я никогда не могла до конца понять, как удалось втянуть в это одну из самых просвещенных наций в мире и низвести ее до того, чтобы лишить часть населения элементарных гражданских прав и человеческого достоинства, а другую заставить фактически соучаствовать в уничтожении целых народов. Отчего это нацисты возомнили, будто их желания и потребности важнее всего, будто они принадлежат к высшей расе, а всех, кого их вожди считают «неполноценными», следует непременно уничтожить? Почему народ – и в первую очередь Церковь – ничем не выразил свой протест? И коль скоро такой крутой поворот в культуре и социальном поведении однажды произошел, может ли подобное повториться? И может ли произойти такое в Америке?
В поисках ответов на эти вопросы я проследила развитие псевдонауки, именуемой евгеникой, в Соединенных Штатах и Германии. Ее адепты ставили своей целью покончить с тяжелыми болезнями, а равно отсечь определенные ветви на древе рода человеческого, всячески развивая вместо них другие. Гитлер, который в книге Mein Kampf откровенно высказал свои намерения, был в восхищении от евгеники. Я, кроме того, внимательно изучила историю прихода Гитлера к власти, историю развития Третьего рейха и события Второй мировой войны. Мне необходимо было понять, как это все начиналось, почему людям, жившим в ту пору, все это безумие казалось чуть ли не нормой.
Ответы, возникшие из тщательно просеянных фактов, складываются в очень пеструю, очень сложную картину, но что самое печальное: далеко не все из них относятся к временам, навсегда отошедшим в прошлое. На самом элементарном уровне, как мне кажется, сделали свое дело страх, зависть, высокомерие, желание подняться над ближним – чувства, порождающие непрерывную борьбу и раздоры в нашем мире. Эти низменные чувства целиком овладели душами немцев, которые готовы были хвататься за соломинку, лишь бы дождаться пришествия своего спасителя, ибо Германия стремилась так или иначе выкарабкаться из той бездны, в которую ее низвергли бедствия Первой мировой войны и долговременные последствия Версальского договора. Думаю, что много правды содержит известное выражение: «Для торжества злых сил требуется одно-единственное непременное условие – полное бездействие людей доброй воли»[61].
Пастор Дитрих Бонхёффер был одним из немногих инакомыслящих, которые очень скоро осознали опасность, проистекающую из абсолютной власти Гитлера и установки на личную преданность фюреру, которая считалась важнее всего прочего, в том числе и веры в Иисуса Христа. Бонхёффер писал: «В церкви существует лишь один алтарь – алтарь Господа Вседержителя… И тот, кто стремится к чему бы то ни было иному, пусть не приближается к алтарю: не место ему среди нас в доме Божием… В церкви имеется лишь один амвон, и с него неизменно проповедуется вера в Бога и никакая иная, возглашается только воля Божия и ничья больше, хотя бы иная воля и направлялась добрыми намерениями».
