Только тут заметил Костюрин, что ночь нынешняя много темнее предыдущих ночей — буквально дышит чернотой, и уж никак она не похожа на светлые майские ночи, когда он был счастлив… Господи, как давно это было! Май двадцать первого года, — несколько веков прошло с той поры, в голове его за это время появились седые волосы, к рассвету их станет больше.
Он отбросил в телегу кнут, который держал в руке, и горестно всхлипнул.
К Семёнову Костюрина, конечно же, не пустили. Его не пустили даже на этаж, где располагался кабинет председателя Петрогубчека: у дверей был установлен пост — красноармеец в традиционной кожаной куртке и суконном шлеме, на боку у красноармейца болтались две гранаты, в руках была зажата винтовка — ни дать ни взять этакий мужик с плаката. Увидев командира-пограничника, красноармеец выкинул перед собой винтовку:
— Стой, товарищ! Разрешение на право нахождения на этом этаже есть?
— Нет.
— Тогда поворачивай оглобли назад!
— А где можно получить разрешение?
— Только в секретариате товарища Семёнова.
Костюрин вернулся в комнату, где сидел Крестов, попросил униженно:
— Крестов, помоги мне попасть к Семёнову!
Тот отрицательно покачал головой.
— Это не в моих силах, Костюрин. В те верха я не вхож.
— А если к следователю пойти, к Агранову? Или к этому… к помощнику Агранова… как его фамилия? — Костюрин приложил палец ко лбу. — К Якобсону?
— Мы не имеем права выходить на следователей, Костюрин. Это для меня кончится тем, что я выложу на стол начальника наган, а сверху — свой чекистский мандат, вот и всё, — Крестов контуженно дёрнул головой и умолк: он понимал — арестованная Завьялова обрела место не только в душе начальника заставы Костюрина, обрела место в его плоти, стала частью Костюрина, и если не удастся её спасти, то, возможно, не удастся спасти и самого Костюрина, вот ведь как. Крестову было жалко начальника заставы, иначе бы он не поехал туда, в чёрную глушь, хлебать киселя полными лаптями — это раз, и два — Крестов не всегда считал действия родной конторы справедливыми.
— А кто твой начальник? — больным голосом спросил Костюрин.
— Алексеев, член коллегии Петроградской чека, ты его должен знать.
— Мне к нему попасть можно?
Крестов склонил голову к плечу, по лицу его побежала надсаженная тень, будто он делал над собой непомерное усилие. Молчание Крестова было долгим настолько, что Костюрин ощутил физическую боль, а перед глазами у него начала дёргаться тёмная вертикальная строчка… Наконец, Крестов проговорил:
— К Алексееву, думаю, сходить можно.
— Так быстрее же, быстрее, Крестов! Иначе Аню расстреляют.
— Не расстреляют. Не успеют, — контуженно подёргав ртом, произнёс Крестов.
— Виктор Ильич, умоляю! Хочешь, на колени перед тобой хлопнусь?
— Не надо на колени. Пошли к Алексееву!
Алексеев встретил визитёра в командирской пограничной форме хмуро, мигом сообразил, в чём дело. Крестов тот даже поёжился, увидев его наполненный свинцом взгляд, — но голос у чекистского начальника оказался на удивление мягким: будучи человеком интеллигентным (да и прежняя профессия учителя обязывала его), Алексеев мгновенно взял себя в руки, улыбнулся Костюрину дружелюбно. Впрочем, Костюрин не заметил ни свинца в глазах сановного чекиста, ни мгновенной перемены — он не видел сейчас почти ничего, жил надеждой: а вдруг Аню удастся спасти?
Алексееву, когда тот вёл операции в «дыре», представляли Костюрина, даже, кажется, делали это дважды, один раз начальник разведки отряда, второй — командир Петроградского погранштаба, но он не помнил ни имени Костюрина, ни фамилии его. Впрочем, это совершенно ничего не значило.
— Слушаю вас, — сонно и дружелюбно проговорил Алексеев.
— Товарищ Алексеев, помогите ради Христа…
— Ну, большевики в Христа не очень-то верят, — перебил Алексеев гостя, — пора бы знать это, дорогой товарищ…
— Да знаю я, знаю, — Костюрин вздохнул болезненно, вертикальная строчка, дрожавшая у него перед глазами, обрела яркость, сделалась чёткой, — извиняюсь за неловкое упоминание.
— Ничего страшного, но за речью своей советую следить.
— Помогите спасти человека! — Костюрин словно бы камень изо рта выдавил, так тяжело ему было, а сейчас вроде бы полегчало.
— Что-то мне непонятно, — широкая дружелюбная улыбка Алексеева сделалась ещё шире, — о ком идёт речь?
Костюрин назвал Анину фамилию. Алексеев открыл одну из папок, стопой лежавших перед ним, в папке находился список, уже знакомый Костюрину. Он огненным листом лёг ему в голову, впаялся в мозг. В следующий миг Костюрин заметил, что список этот всё-таки отличается от того, который привозил на заставу Крестов, — он украшен несколькими резолюциями. Это были, как понял Костюрин, расстрельные резолюции. Одна фамилия на первой страничке была вычеркнута красным карандашом — кому-то повезло.
— Завьялова, вы говорите? — переспросил Алексеев озабоченным тоном.
— Да, Завьялова.
— А кем она вам доводится?
— Невеста. Нет, жена уже… жена!
— Так невеста или жена?
— Официально пока невеста.
— А говорите жена, — укоризненно произнёс Алексеев, провёл пальцем по списку. — Завьялова, Завьялова…
— Да, Завьялова, — заведённо повторил Костюрин, — Завьялова.
Наконец, палец Алексеева остановился на нужной строчке, прошёлся по ней вдоль, по низу всех букв, словно бы пересчитал их, затем прошёлся снова, также пересчитал, лоб Алексеева разрезала вертикальная складка.
Он потянулся к старому телефонному аппарату, стоявшему перед ним, — диковинный аппарат этот был украшен множеством бронзовых вензелей и завитушек, видать, прибыл сюда из царского дворца, не иначе, крутанул рукоятку, вживленную в бок аппарата, попросил телефонистку соединить его с номером четырнадцатым.
Когда номер ответил, спросил:
— Чего там с первым списком? Та, та-ак… Что? Понял. Ладно, даю отбой, — он повесил трубку, вновь крутанул рукоятку вызова, только в обратном направлении. Глянул на Костюрина сочувственно и остро.
— Что? — напряжённо выдохнул Костюрин, подался всем телом вперёд. — А, товарищ Алексеев?
— Ничем помочь не могу. И виноваты в этом вы сами, товарищ… Как вы могли допустить, чтобы ваша невеста связалась с разной контрреволюционной нечистью? — Алексеев неожиданно зло ударил кулаком по столу. — Я вижу, нет у вас на это ответа.
Костюрин виновато опустил голову.
— Я люблю её, товарищ Алексеев, — выдавил он зажато.
— А вот за это вы ответите в партийном порядке. Буду очень удивлён, если партбилет останется при вас, — жёстко произнёс Алексеев.
Костюрин выпрямился.
— Этого я не допущу, — голос у него неожиданно отвердел, в нём появились упрямые нотки, — постараюсь не допустить.
— А у вас никто и спрашивать не будет. Понятно?
Под теменем у Костюрина заколотились тонкие молоточки: в конце концов, это дело десятое — будет у него в кармане лежать партийный билет или нет, главное, чтобы была жива Аня. Он покосился на стоявшего рядом Крестова. Тот был бледен, худые щеки подёргивались — бывшего моряка контузия трясла хуже тропической лихорадки, даже кости у него скрипели.
Молоточки, противно стучавшие в темени, в висках, перестали биться, — остановились, умерли, исчезли, также исчезли боль, маята, холод, то возникавший внутри, то пропадавший — его не стало совсем, и вряд ли он уже вернётся, — Костюрин поспокойнел… Он знал, он очень хорошо знал, что теперь будет делать.
Выпрямился, загнал складки, собравшиеся под ремнём, назад, одёрнул гимнастёрку и произнёс тихим спокойным голосом:
— Разрешите идти, товарищ Алексеев.
— Идите, — буркнул тот, — я вас не держу. — Стрельнул взглядом снизу вверх в своего подчинённого, бывшего моряка Крестова. — А ты, Крестов, останься.
По ржавым интонациям, возникшим в начальническом голосе Алексеева, Костюрин понял: Крестову будет головомойка. И немалая — Алексеев по части головомоек, похоже, большой спец. Костюрину сделалось жалко Крестова и неудобно перед ним это он подставил моряка…
Взглядом попросил у Крестова прощения. Щёки у того продолжали подёргиваться, сразу обе. Крестов переступил с ноги на ногу и опустил голову: плохо было Крестову. Костюрин не удержался, тронул его пальцами за плечо:
— Прости меня, Виктор Ильич!
Крестов на это ничего не ответил.
Сидела Аня Завьялова в одной камере с семью женщинами — тихими, скорбными, погружёнными в себя. По делу о «Петроградской боевой организации» проходила только одна из них — такая же неразговорчивая, как и все остальные, с замкнутым некрасивым лицом и длинными жилистыми руками.
Когда Аня Завьялова захотела поговорить с ней, она отвернулась, показав Ане худую костлявую спину с двумя острыми лопатками и жидкую короткую косичку, прилипшую к выемке серой, слабой, вызывающей жалость шеи. Аня вспомнила, что видела один раз эту женщину, всего один раз — на кухне у Маши Комаровой, за морковным чаем. Вели тогда какую-то дёрганую, очень торопливую беседу… Кто эта женщина, чем занималась в дотюремной жизни, Аня так и не вспомнила.
