- Каким образом он с тобой? - удивилась. И тут же: - Ладно! - Нагнулась и прошептала в ухо: - Ты не говори ему, что я твоя мама. Промолчи, будто не знаешь меня, а я потом все объясню... - И другим голосом спросила у подошедшего дяди Эдика: - Почему мальчик плачет?
Дядя не стал отвечать - засмеялся, обнял ее и стал целовать, а я отвернулся к мосту, но рыбака не увидел, и решил, что тот спрыгнул за удочкой.
- Почему... плачет!.. - опять повторила мама, уклоняясь от поцелуев, но все же не отталкивая дядю Эдика, и получалось, будто она подставляла под его губы то одну, то другую щеку. - Довольно, - сказала она хмурясь, заметив, что я смотрю неотрывно на нее. - Хватит! - и повела плечом так, что дядя чуть не упал.
Тем не менее, дядя был очень доволен собой и не заметил, как она его оттолкнула.
- Старик, - обратился он ко мне в самом что ни есть наилучшем настроении. - Давай эту бабу сводим в кабак. Тут рядом есть один... продолжал дядя Эдик, подмигивая мне. - На втором этаже, если найдутся места, очень хорошо будет, - сказал. - А в такое время места должны быть...
Через несколько минут мы сидели втроем за одним из столиков на плоской крыше какого-то сарая, может быть, даже гаража, скорее всего - бывшей столовой или пивной, но теперь это заведение называлось рестораном, внизу играла музыка; конечно, тут произведен был ремонт, но все равно чувствовалось, что здесь было раньше, и пахло собаками.
Дядя Эдик взял в руки меню, полистал его и передал мне.
- Тебе интересно будет в нем разобраться, - сказал, не сводя глаз с моей мамы.
Дядя хотел что-то ей сказать, но, видимо, не находил слов и молчал, только смотрел на нее восторженно, и она не вынесла его взгляда, пауза слишком затянулась, официант не подходил, и мама сказала вроде бы обычные слова, когда требуется что-то сказать, и она это сказала, и она - так сказала, но то, что она сказала, это, действительно, было так, и она произнесла эти слова изнутри, и лучше слов не надо было.
Я держал в руках меню, отпечатанное на глянцевой толстой бумаге, и, когда переворачивал страницу - на солнце она сверкала, так что больно было глазам.
Мама заметила, что можно пересесть за другой столик под зонт, но дядя решил:
- Не будем дд-д-дергаться, - начал заикаться, но справился с собой и продолжил, глядя на маму, а потом в небо: - Да, сегодня день... - едва выговорил: - Великолепный! - Но все же выговорил и еще раз повторил без запинки.
Тут подошла официантка, я передал дяде меню, но он не стал в него смотреть, а спросил у мамы:
- Будешь вино или водку?
- Вино.
- Какое? - начала выяснять официантка.
- У вас есть Бужоле?
- Нет.
- А Бордо?
- Извините.
- Зина! - посмотрел на нее с укоризной дядя, и тут же - официантке: Принесите ей стакан Изабеллы, что-нибудь подешевле, мне 150 грамм водки, а ему, - показал на меня, - тоже чего-нибудь...
Официантка повернулась ко мне:
- Что будете пить?
Первый раз в жизни ко мне так обратились - на "вы", именно в этот день, действительно, день был не из обыкновенных, это чувствовалось во всем, даже в этом, и я ответил:
- Водку.
Официантка будто не услышала.
- Чай, кофе, сок, минеральную воду? - перечисляет.
- В таком случае - ничего, - отвечаю.
Официантка пометила у себя в блокноте и еще спросила:
- Какие закуски?
- Павел, - сказал дядя мне, - ну ты что-нибудь выбрал? - и опять швырнул мне глянцевую бумагу.
Все смотрели на меня, и от этого я очень разволновался; долго не думая, ткнул пальцем и прочитал.
- Что? - удивилась официантка, а мама засмеялась.
Я повторил. Мама засмеялась громче, и люди, которые только что поднялись на крышу, мужчина и женщина, не зная причины, тоже нехотя улыбнулись; лишь дядя Эдик нахмурил брови, а я, чувствуя себя первый раз в жизни центром внимания, готов был расплакаться.
- Виноград с селедкой? - переспросила официантка.
- Что? - удивился я и наконец понял. - Нет, - прошептал.
- Что еще?
Я молчал. С меня было достаточно. И пауза слишком затянулась. И дядя Эдик сказал хрипло:
- А на закуску, - наморщил лоб, - на двоих нас, - показал на маму, - на двоих плавленый сырок.
Официантка не удивилась и спросила:
- Какой? У нас несколько видов.
- Самый дешевый, - сказал.
- Все? - спросила официантка и, не дожидаясь ответа, перешла к другому столику.
- Что еще скажешь, Эдик? - спросила его мама.
- Что? - не понял он ее.
- Ладно, - сказала она.
- Зина, - сказал дядя и сразу одним ее именем выразил очень много, после чего не нужно вспоминать прошлое, и я опять подумал, как хорошо сейчас, но так долго думать невозможно, и мама спросила у меня, потому что с ним разговаривать было не о чем, она только теперь это поняла, и улыбка на ее лице таяла, и если бы не я, она растаяла бы, и ее лицо - вытянулось, она знала об этом и не хотела этого, и поэтому обратилась ко мне:
- Тогда, мальчик, расскажи ты о себе, - и добавила, - что ли...
Я, конечно, смутился - особенно от ее "мальчик" и "что ли", и не знал, куда девать руки.
- Опять еду к бабушке, - начал я и не знал, как продолжить, взял тогда со стола соломенную тарелку, предназначенную для хлеба, но хлеба в ней не оказалось, и я надел тарелку на голову вместо шляпы.
В это время пришла другая официантка с подносом, я смутился еще сильнее, почувствовал, что покраснел, горю, и снял с головы тарелку, опустил ее опять на стол и стряхнул крошки с волос на скатерть.
Официантка поставила на крошки винегрет с селедкой, дяде Эдику - рюмку с водкой, маме - стакан вина и еще плавленый сырок, затем положила в соломенную тарелку, которую я надевал на голову, несколько кусочков хлеба.
Дядя взял рюмку и, откинув голову назад, так что волосы взметнулись, выплеснул содержимое к себе в глотку, а когда официантка спустилась на первый этаж, открыл чемодан, где хранилась недопитая бутылка, налил себе еще рюмку, потом вытащил курицу.
Тут появилась другая официантка, подошла к зонту, под которым целовались мужчина и женщина, и начала с подноса выставлять на стол тарелки, рюмки, стаканы, - наконец подошла к нам и заявила, что нельзя приходить со своими продуктами.
Дядя Эдик жевал белое мясо курицы и с полным ртом пробубнил официантке:
- Хорошо.
Она возмутилась:
- Не хорошо, а я позову директора!
Отлично, - повторил дядя и опрокинул еще рюмку, а потом выбросил кости в сторону не глядя.
Я прислушался и поднялся. Подошел к краю крыши, взялся за перила одной рукой, а с куриным крылышком в другой склонился и вниз головой продолжал его грызть, потом швырнул вниз... Вернулся: у столика стоит мужчина с табличкой на пиджаке, говорит что-то задумчиво маме, и я вижу: дядя Эдик заснул сидя; голова откинута и рот раскрыт.
- Это вы ему скажите, - показывает на дядю мама. - Я здесь не при чем. И мальчик - не при чем, - повернулась ко мне. - Что там? - спрашивает.
- Собаки, - говорю.
Мужчина подошел к дяде Эдику и потряс его за плечо:
- Товарищ.
Из горла дяди стал доноситься легкий, едва уловимый свист.
- Товарищ! - обратился мужчина погромче, но дядя Эдик даже не пошевелился.
Мама прошептала мне в ухо:
- Поплачь, пожалуйста.
И я заплакал. Тогда мужчина ушел, а она, когда я еще ревел, специально спросила, чтобы я перестал, спросила:
- Ты любишь собак?
- Да, - пробормотал дядя Эдик, не открывая глаз; солнце сияло ему прямо в лицо, и сквозь ресницы блестели слезы.
Я вскочил и зацепился ногой за ножку стула.
- Куда ты? - испугалась мама.
Стул упал, а я сбежал по ступенькам со второго этажа вниз, к выходу, выскочил на улицу и повернул сразу в переулок. Навстречу какая-то задрипанная корова среди роскошных особняков. Я остановился. На боках у нее кора, и - на хвосте. Прошла, даже глаз не скосила. Почему - одна, и куда одна? Зачем? Ну, и жара здесь. Вытер пот со лба и дальше бегом. Вот, подумал, коровы испугался. Ни одного человека, только дворцы, а вот последний.
- Куда ты? Назад! Иди назад! - кричит мама вдогонку.
Оглянулся. Мама отстала. А, испугалась коровы. За последним особняком ни одного дерева дальше. Ни одного камня. Ни ручья, ни лужи. Ничего.
Бежит за мной, не она, а тот мужчина, с которым она шагала под ручку, и я понял, что ошибся: это и есть дядя Жора.
И он не понимает, как хочется побыть ОДНОМУ В ПУСТЫНЕ, как важно остаться одному пусть на минутку; разве они могут понять, если у них у всех неизвестно что в голове, вернее, не в голове, а я не знаю где.
Скатился с холма и лежу, смотрю в небо. Небо блекло-голубое, и на нем белое солнце, а земля желтая и от солнца раскалена; боюсь, что одежда моя сгорит.
Встал и повернул назад. Дядя Жора на холме у последнего дома. Увидел меня, остановился. Поднимаюсь к нему. Что-то надо же сказать. Говорю:
- Почему она одна и куда пошла?
- Мама? - спрашивает.
- Корова, - говорю.
Бессонница
Канаву, в которой черные трубы посреди улицы, - успели засыпать, но дорогу не заасфальтировали. Мороз сковал грязь в колеях, и они похожи на мои ребра. Снег выпал, но совсем немножко, и на тротуарах его растоптали, остались одни следы от сапог и ботинок, след на следе, и так несколько раз и от снега ничего, только там, где не ходят и не ездят, он сверкает на солнце.
