Прогулялись по пустому перрону, вошли в одну дверь вокзала, а в другую вышли, перебрались через рельсы и оказались на той самой дорожке, по которой шагали час назад. Теперь при ярких солнечных лучах все казалось совсем другим, и у людей, что встречались на пути, были не чайники на плечах, а лица, у каждого - свое, и с каждым я здоровался. Один из них - без глаза остановился и протянул мне руку. Я тоже протянул свою. Потом одноглазый поздоровался с дядей Эдиком.
- Это твой сын? - показал глазом на меня.
Дядя Эдик нагнулся и обломал высохшую на корню стеблинку, стал кусать ее и по кусочку выплевывал.
- Да.
Одноглазый проницательно посмотрел на меня, и я тоже - внимательно ему - в глаз, а потом в сторону - рядом проходил прохожий, и пришлось посторониться.
- Что это мы тут стали, - проговорил одноглазый, - загородили дорогу, и свернул прямо в бурьян, оглянулся: - Чего стоите, веселее, - и я вслед за ним шагнул, но тут загрохотал поезд, и дядя Эдик закричал:
- Дура! Ай-я-яй, какая дура!
Глядя, как мелькают вагоны, я вертел головой и думал, почему дядя кричит поезду: дура!
- Веселее! - звал из кустов одноглазый, но дядя Эдик орал всякие нехорошие слова, и когда поезд прогрохотал дальше, повернулся ко мне:
- Это наш поезд, - сказал. - Кассирша - дура!
Поезд у вокзала остановился. И я смотрел на поезд, на котором должен был уехать, а я - тут, издали наблюдаю, недоумеваю, но не грущу, только не понимаю многих чувств, которые появились сейчас во мне.
- Можно я пройду к забору? - спросил у дяди, почувствовав, что хочу побыть с собой наедине.
- Иди, - разрешил он, глядя, как мой поезд у вокзала тронулся и стал удаляться, и тогда сам шагнул к одноглазому.
Тот вопил:
- Веселее! - доставая из саквояжа бутылку.
Я стал подниматься по откосу, мимо куч с мусором, и - чем выше поднимался - становилось радостнее жить, и, когда я ухватился за забор и оглянулся с высоты, - подумал о маме - и чуть не заплакал, не знаю почему. Рядом, у забора, стояли старые липы и клены - они устремились в небо и шелестели над головой. За железной дорогой шумели другие деревья; дальше находилось озеро, на нем поднялись волны такого яркого синего цвета, что я навсегда запомнил этот день - синее не бывает - это утро. Еще подумал, что мог уехать на поезде, который недавно ушел, - а я околачиваюсь на горе под старыми липами и кленами у забора, внизу дядя с одноглазым пьют вино; и подумал еще, что если бы уехал - этого не было; и я подумал: хорошо, что так получилось - получилась непонятно почему радость, просто - по настоящему почувствовал себя так, будто умер - и ожил. Я осознал: когда люди умирают они вовсе не умирают - просто уезжают опять к бабушке, а я по какому-то недоразумению, может, действительно, кассирша - дура, как кричал дядя вслед поезду, и только по этой причине, я живу там, где должен был умереть. От этого потрясающего вывода, оттого что осознал его, я тихонько засмеялся. Испугался, что засмеялся, и уже сожалел об этом, не хотел смеяться, но дядя Эдик услышал внизу и позвал меня. Я не хотел откликаться; он еще раз крикнул мне, потом я увидел, как дядя Эдик ударил одноглазого и тот схватился рукой за лицо. Дядя стал подниматься к забору. Издали я услышал тяжелое его дыхание, он еще что-то бормотал, и - когда поднялся по откосу, я разобрал:
- Ай-я-яй! Какая дура!..
Вдруг дядя почувствовал мое присутствие и поднял голову. Я не знал, что сказать ему, и тогда улыбнулся, когда на лице его одно было выражено отчаяние. И я сказал ему:
- Ты забыл чемодан.
- Ах, да, - опомнился дядя Эдик и с прежним выражением на лице стал спускаться вниз - и никак не мог отдышаться.
А я ждал, пока он спустится к железной дороге и поднимется обратно с чемоданом. Дядя наконец поднялся и сумел улыбнуться:
- Дай, пожалуйста, еще 50 рублей.
Несмотря на жалкую ухмылку, в нем проскользнуло то, что увидел я в самом чистом виде, без улыбочки, когда он поднимался после того, как ударил одноглазого и кричал самому себе: дура! Я достал из кармана деньги, но мелочью 50 рублей не набралось, тогда протянул ему сто рублей.
Мы прошли вдоль забора, через дырку оказались в саду, и я набил карманы яблоками, а за яблонями стоял ржавый комбайн. Дядя Эдик зашел за него, расстегивая ширинку. Пока он писал, я съел несколько яблок. Потом он первый, а я за ним направились по стежке к железным воротам, которые, видно, никогда не закрывались.
Сразу за воротами - шоссе; напротив - магазин. На ступеньках - ведро с черной водой и тряпкой; рядом уборщица разговаривала с мужчиной в рваной телогрейке. Мы поднялись на крыльцо. Дядя Эдик пропустил меня вперед - в магазине пахло только что вымытым цементным полом; мне расхотелось идти по нему, и я повернул обратно.
На крыльце ни ведра, ни уборщицы уже не оказалось, и я один ел яблоки. Потом заметил мужчину в рваной телогрейке. Околачивается у железных ворот напротив и смотрит на меня. А когда я посмотрел на него - отвернулся. Едва дядя Эдик вышел из магазина, этот мужчина подскочил к нему. Дядя Эдик поставил чемодан и вынул из кармана сдачу... Когда мы немного отошли от магазина подальше, дядя, оправдываясь, признался мне:
- Я ему должен...
- У нас еще много денег, - говорю. - Ты не беспокойся.
- Я не беспокоюсь, - пробормотал он.
- Что это за круги? - спрашиваю.
Он посмотрел на чемодан.
- Эти? - показал. - На него ставили бутылку. - Рукой - по кругам, но они уже засохли, плюнул на них, еще потер, только размазал. - Ладно, потом вытру, - руку - о штаны. - Так ты говоришь: мама не встретила.
- Да, - говорю, - то есть не совсем так.
- Понятно, - говорит. - Но ты хоть знаешь адрес дяди Жоры?
- Нет, - отвечаю. - Бабушка посылала маме телеграмму до востребования.
- Дааа-а, - протянул.
- А чего ты берешь в голову? - интересуюсь.
- Я как раз не беру, - отвечает. - Я просто хочу разобраться.
- Так чего лезешь ко мне в душу, - говорю. - Разве ты не знаешь, что я еду опять к бабушке?
- Ах, какое прекрасное место! - воскликнул дядя Эдик. - Разве можно пройти мимо? - свернул к реке, и я за ним. На другой стороне - многоэтажные дома, трубы и набережная. - С этой стороны нас не видно за кустами, объясняет. - А с той - если милиция и заметит - только через мост, а это слишком большой крюк, - и дядя достал бутылку из чемодана и помахал ею другой стороне, засмеялся - иногда и я так смеюсь, потом спохватился: - Я же тебе конфету купил, - протягивает.
Разворачиваю ее, но после кислых яблок от конфеты заныли зубы. Правда, быстро перестали, потому что здорово находиться рядом с дядей, когда он в таких прекрасных местах пьет водку.
Я говорю ему:
- Закусывай.
Он машет:
- Ладно, - но все же открывает чемодан и отламывает хлеба.
- Не ладно, - говорю, - а после водки надо хорошо закусить.
Дядя Эдик еще выпил из горла, а я не смотрю, чтобы он не поперхнулся, смотрю на реку - и ничего лучшего нет, чем наблюдать, как течет вода в погожий день; потом оглянулся - жует.
- Вот так, - говорю, - а то потом тащи тебя.
Он усмехается и с набитым ртом спрашивает:
- А ты?
- Не хочу.
- Это же твоя курица.
- Она такая же моя, как и твоя, - говорю.
- Нет, - говорит и еще кусает. - Тузов оставил ее для тебя, а я съем.
- Пока не хочу есть, - говорю, - а захочу - купим. Деньги еще есть, проверил в кармане, - ешь. - А я после конфеты мясо не хочу, - повторяю.
Дядя Эдик спустился к воде, моет жирные после курицы руки, еще жует:
- Когда я не хочу думать, что будет потом, я пью водку.
- Это твое дело, - говорю. - Я же тебе не запрещаю!
- Да ты и не можешь мне запретить, - возвращается; остатки еды положил в чемодан и закрыл его.
- Никто не может никому запретить, - объявляю. - И мне ехать туда и обратно!
- Да, - говорит. - Ты это понимаешь, а они этого никак не могут понять.
- О н и просто думают о себе, - говорю. - Они слишком много думают о себе, даже когда думают обо мне, и ты - тоже; все вы - все равно думаете о себе. Куда ты? - удивляюсь.
Дядя Эдик с чемоданом спускается к воде, плещет ею на засохшие круги от бутылки вина, трет пальцами, и вода скатывается с кожи крупными каплями на камни у берега. Потом поднимается и смотрит на часы, а вымытый бок чемодана блестит на солнце, как стеклянный.
Переходим по мосту через реку. У перил нагнулся рыбак с удочкой. Дядя Эдик останавливается.
- Дай мне половить, - попросил.
- Пошли, - я его тяну.
- Нет, я хочу угостить тебя рыбой, - говорит заплетающимся языком. Дай удочку, - продолжает.
- Пошли, - я говорю, и сам иду - надеюсь, что дядя Эдик пойдет за мной, - иду по мосту один, но шагов сзади не слышу и, когда перешел на другую сторону, оглянулся: дядя все еще разговаривает с рыбаком - о чем, конечно, не разобрать; тогда я заорал: - Скорее! - и себе: - Как ты мне такой надоел!
А он выхватил у рыбака удочку, переломал ее на колене и швырнул вниз. Я отвернулся, чтобы не видеть, как его сейчас сбросят с моста в воду с моим чемоданом, и заплакал. Сквозь слезы вижу: идет навстречу мама под ручку с каким-то дядей, но я почувствовал, что и этот дядя - не тот, за которого она собирается замуж. Тут я услышал сзади шаги дяди Эдика и перестал плакать, а мама выдернула свою руку и что-то сказала этому человеку - он повернулся и стал переходить через дорогу на другую сторону. Мама подбежала ко мне:
