из нее жидкость.
Маша сияла, словно все это было ее рук дело.
— А кисту удалили?
— Нет, ее удалять нельзя. Она же на поджелудочной, а поджелудочную трогать нельзя.
— Понятно, — сказал он, хотя пока ничего не понял.
Спросил:
— Значит, вы так и не ездили домой?
Она покрутила головой.
Потом добавила:
— Звонила. Мама воюет с мальчишками.
Наутро, чуть свет, прибежал Сергей Тимофеевич:
— Ну как, братец, оклемался?
— Ничего, — Виктор Петрович спал хорошо, и боли поутихли.
— Покурим?
— Покурим.
Маша принесла Виктору Петровичу сигарету «Прима», а Сергей Тимофеевич достал неизменную свою «Новость».
Затянулись. Курилось уже легче.
Почему-то сейчас он вспомнил о приказе Апенченко. Рассказал Сергею Тимофеевичу. Тот посмеялся:
— Новатор!
Добавил:
— А я ведь к нему. На конференцию. Докладывать о вашем случае. Совершенно уникальном. На тысячу случаев панкреатита такое в лучшем случае бывает раз.
Они попрощались.
Сквозь затянутое марлей окно в палату проникали свежий воздух и запахи улицы, деревьев, травы.
Через окно в палату попадал кусочек синего-синего неба и было видно далекое мутноватое солнце.
На общебольничной конференции, которую вел Апенченко, Сергей Тимофеевич подробно доложил об операции, сделанной Виктору Петровичу.
Апенченко был молод — около сорока, вальяжен, держался несколько снисходительно. В ладно скроенном светлом костюме под расстегнутым халатом, в безукоризненно чистой, накрахмаленной сорочке, с широким ярко-красным галстуком в горошек и золотой булавкой на нем, он, чуть наклонив голову набок, казалось, внимательно слушал Западова. Лицо его, по-юношески светлое, розоватое, даже выражало некоторый интерес или, скорее всего, любопытство. И только глаза, немигающие, какие-то стеклянистые, противоречили выражению лица. Словно это были глаза совсем другого человека.
В конце Западов добавил:
— Случай исключительно редкий. Рентген и гастроскопия показали значительную опухоль в желудке. А это была киста размером с мою ладонь. Она прикрывала желудок и создавала полную иллюзию опухоли.
Посыпались вопросы:
— Брали ли биопсию?
— Нет, не брали.
— Как дренаж?
— Дренаж мы через несколько дней снимем.
— А швы?
— Швы дней через десять — двенадцать.
— Больше вопросов нет?
Западов откланялся.
Но стоило ему выйти, как Апенченко продолжил в довольно резких тонах:
— Надо поломать, Вера Ивановна, эту систему приглашения варягов. Тем более что, видите, ваш Западов способен допускать ошибки…
В голосе его зазвучали железные нотки. И сам он преобразился. Ни тени равнодушия, атакующий напор, даже какая-то злость появилась. Но это длилось минуту-две. Апенченко снова скис, будто устал, и превратился в человека внешне вялого, инертного, скучного.
— Я категорически не согласна с вами, Кирилл Романович, — встала Вера Ивановна. — Во-первых, «мой Западов», как вы говорите, один из крупнейших советских онкологов. Во-вторых, он хорошо знает данного больного. Вы в курсе дела. В-третьих, ошибку допустил не он, а наши рентгенологи и гастрологи. А главное, как вы не понимаете: радоваться надо, а не…
Апенченко, казалось, не слушал ее, а смотрел в окно. Смотрел внимательно, пристально. Что увидел он там? Дерущихся воробьев? Или больных, прохаживающихся по дорожкам? Или дальше, туда, где станция «скорой помощи», во дворе которой то и дело уезжали и приезжали санитарные машины и светлые рафики?
— Не знаю, чему тут радоваться, — повернулся Апенченко. — Надо уметь пользоваться своими силами. Кадры у нас достаточно квалифицированные. Что же касается вашего Западова, — слово «вашего» он произнес с особым нажимом, — то, насколько мне известно, даже не все врачи вашего отделения одобряли ваше решение.
«Кто же это?» — подумала Вера Ивановна и обвела глазами зал. Увидела Василия Васильевича. Он словно заметил и отвел глаза от нее.
«Неужели он?»
Впрочем, об этой конференции Виктор Петрович узнал много позже. Узнал от Маши.
— Вот вы какая популярная личность, Виктор Петрович! — под конец рассказа пошутила Маша. — Даже копья вокруг вас ломают.
Маша утаила только одно. Приказом по больнице Вере Ивановне был объявлен выговор. Фамилия профессора Западова в выговоре не фигурировала. Но формулировка была многозначительная: «За привлечение специалиста со стороны, что привело к ошибочному диагнозу и усложнило проведение операции…»
Пятые сутки. Виктор Петрович хорошо выспался, позавтракал, выкурил сигарету. Маша сегодня впервые за эти дни ночевала дома, и ему было чуть грустно. Он понимал, что это эгоизм, и все же…
Но в девять, когда Маша появилась в отделении, настроение у него сразу поднялось.
— Как дома? — поинтересовался он.
Она улыбнулась:
— Содом! Мама-то старенькая, и мальчишки ее совсем оседлали.
Часов до двенадцати все шло хорошо, но вдруг Виктор Петрович почувствовал холодную испарину на лбу. В ногах и руках появилась тягучая вялая слабость, потом они похолодели. Стало не хватать воздуха.
Маша побежала за врачами.
Вера Ивановна щупала пульс, Людмила Аркадьевна измеряла давление.
— Кислород! — приказала Вера Ивановна.
Ему всунули в рот трубку, подключили кислородный аппарат.
Прибежал терапевт.
— Не коллапс сердечный? — спросила Людмила Аркадьевна.
Виктор Петрович продолжал тяжело дышать. К ногам его положили грелки.
— Не швы? — спросила Вера Ивановна и сама сняла одеяло.
— Ножницы!
Маша протянула ей ножницы.
Она быстро разрезала повязку:
— Нет, швы целы.
Только тут в палате появился Василий Васильевич.
— Не помочь?
— Нет, — сказала Вера Ивановна. — Прибавьте кислород.
Терапевт сделал какой-то укол.
Кажется, отлегло.
Виктор Петрович попробовал улыбнуться.
Спросил:
— Покурю?
— И я с вами, — согласилась Вера Ивановна. — Я стащу у вас сигаретку.
— В рукав? — пошутил он.
— Пока товарищ Апенченко не видит…
— Смотрите, а то уволит как несоответствующую моральному облику советского врача… — сказала Римма Федоровна.
У всех отлегло от сердца.
— С вами, Виктор Петрович, не соскучишься! — Людмила Аркадьевна с удовольствием затянулась.
— Все правильно, — Вера Ивановна потушила сигарету. — Пятые сутки. Считайте теперь, Виктор Петрович, что вы уже во втором измерении.
— А первое? — поинтересовался он.
— Первое — это все, что было до операции, и сама операция. Теперь дела пойдут на поправку.
Они разошлись.
— А вы в каком измерении? — спросил Виктор Петрович у Маши.
— Я? — Маша задумалась.
Потом, опустив глаза, совсем тихо сказала:
— А я в вашем…
Апенченко вызвал к себе Веру Ивановну.
«Что еще такое?» — подумала она.
Кирилл Романович имел все основания сердиться на нее. Она писала в горздравотдел, оспорила приказ. Приезжала комиссия. Приказ Апенченко пришлось отменить.
— Присаживайтесь, Вера Ивановна, — пригласил Апенченко. — Я слышал, что вы курите в отделении. Так ли это?
— От кого вы слышали, разрешите узнать? — вопросом на вопрос ответила Вера Ивановна. — По-моему, вы меня с сигаретой не видели.
— Это не имеет значения, — сказал Апенченко. — Вы знаете, что есть приказ.
Он смотрел в открытое окно.
«Что за дурацкая привычка не глядеть на собеседника, — раздражение Веры Ивановны стало расти. — И что он там видит?»
Взгляд Апенченко был пустым, ничего не выражающим.
Они сидели молча.
— Я,
