– То есть по сути, – кидался Гутовский, кипятясь, – Комитет под видом согласования объявляет цензуру нашей деятельности!
– Цензуру наших мнений и взглядов! – пояснительно поигрывал пальцами Пумпянский. Он не имел революционного сибирского прошлого, как Гутовский, и должен был неусыпно отстаивать своё значение.
– Но это есть насилие над свободой убеждения рабочего представительства!
– И это сразу изолирует Рабочую группу от рабочей массы!
Каждый вопрос они вот так объясняли ему по многу раз, как если б Козьма мог тотчас забыть, выйдя за порог, и особенно наседали, что всякий вопрос – сложный, очень сложный, очень-очень сложный. И Козьма тоже стал бояться не понять, забыть, в простых уже вещах путался, да простых вещей как будто и не оставалось.
– Здесь есть определённая граница! – ребром по столу точно, не колеблясь, вёл эту границу Гутовский. – Граница, дальше которой мы пойти не можем!
– Потому что станет вопрос о безплодности нашего пребывания в Комитете! – выставлял палец Пумпянский.
– Это особенно опасно при отзовистской кампании, которую ведут большевики против Рабочей группы!
– Это подрывает значение того классового оружия, которым должна быть группа!
А ведь верно помнил Козьма, как он ещё прошлой осенью по заводу легко носился, по лестнице взбегал через ступеньку. А за этим вот столом посидел-посидел – и как огруз или как прирос, как стал расти из пола заодно со стулом, коренаст по-пнёвому. Рос – а встать не мог. Расправиться больно хотелось, а лишь потянуться мог от плеч назад, позадь себя.
То ль – запели они его, заворожили.
– Не надо убаюкиваться, Антоныч. Общаясь с гучковцами, не забывайте, что это – испытанные вожди боевых организаций капитала.
– Ловят нас, Антоныч, на «единении народа», а превращают его в единение крупно-промышленного капитала с властью.
Да, чтой-то худо складывалось для Рабочей группы. Чтой-то опять они как бы не в западне. А ведь до чего Александр Иваныч добёр держался!
– На самом деле не они нас, а мы их должны проверять! – так-таки и колол по худшей догадке Аницетович. – Даже нет уверенности, что узкие задачи технической обороны они решают в интересах страны!
– Да наверняка против страны! – не уступал, вполне соглашаясь, Моисеевич.
У-у-у. Ну, влип Козьма.
Губа его верхняя детски была поднята, рассыпались мытые гладкие свободные волосы, а глаза – на учителей просительно.
– Разве дело сводится только к внешней опасности? – взмахивал Гутовский чёрными локтями, как взлетая.
– Разве дело сводится только к военному разгрому? – грозно прочерчивал и Пумпянский пальцем из чёрного рукава.
– А хищный замысел отторгнуть Галицию?
– А подавление Польши?
– А константинопольские аппетиты?
– А антисемитская погромная политика?
– И это всё – оборона?
– А преступный замысел с жёлтым трудом?
Жёлтый труд – была такая плавильная точка, где сходились, не дробились все партии и фракции рабочего класса и сам рабочий класс: с прошлого года взяли эту моду контрактовать на работу китайцев – сперва на Мурманскую железную дорогу, но вот уже как бы и не в Питер. И тогда:
– Безпокойных рабочих – в окопы, а на заводы – китайцев?
– И – конец революционному движению!
Одурачили-таки Козьму Гвоздева хитрющие буржуи. А отчего китайцам и не дать работать? Это ж будет, вроде, этот… интернационализм?
– Э, нет! Э, нет! Допустить, чтобы корыстный промышленный класс ещё более нечеловечески эксплуатировал китайцев?
– Не оставить китайцев без защиты – именно наша первейшая интернациональная задача!
– Законтрактованный жёлтый труд – это откровенная работорговля!
– Вот почему питерский пролетариат не может их допустить в столицу!
И тут распахнулась дверь – и порывом вошёл – не сам кровавый Коновалов или Рябушинский, нет, – но инженер Ободовский из Военно-технического комитета.
Достойный подсобник тех капиталистов.
Или недостойный пособник.
Вошёл – как с бега, в пальто без шапки, всегда он торопился, и лицо как будто рассеянное, а глаза острые.
Рассеянное – на меньшевицких секретарей, а острое – на Козьму.
А сзади – ещё какой-то чёрный, неуклюжий, большой, в кожаной куртке технического состава.
– Инженер Дмитриев! – поспешно представил его Ободовский, сам прошагнув сколько было пространства до гвоздевского стола, и здоровался с Козьмой.
И ведь до чего Козьма прирос – от стула, от пола не оторвёшься. С Ободовским поздоровался, а уж к Дмитриеву не шагнуть. И тот издали.
А Гутовский и Пумпянский поставили локти в защитное положение, не здороваясь.
Ободовский торопился, не садился.
– Кузьма Антоныч! У меня к вам… – порывался, сильно озабоченный. Но повёл глазами на встрепенувшихся, развернувшихся меньшевиков – и уже с тенью уклончивости: – Мне бы с вами… поговорить.
Но что за секреты?
Но с какой задней империалистической мыслью?
– Пожалуйста!
– Пожалуйста! – показывали ему и на стул настороженные бойкие.
А Козьма с приподнятой губой и бровками, на губе всё сбрито и брови короткие, выражал глазами светло-сенными, что и рад бы встать, выйти поговорить, – да как же, если растёшь? Со всеми корнями не вырваться.
– А чем могу, Пётр Акимыч? – И тут же поосторожней, строже: – А что случилось?
Ободовский – не садясь, рассчитывая к делу сразу:
– На Обуховском задерживается выход траншейной пушки, без которой льёт лишнюю кровь наша пехота, могла бы поберечь. Помогите уговорить мастерские, занятые этим заказом, выполнять сверхурочные и воскресные. И удержать их от возможной на этих днях забастовки. Нельзя ли для этого собрать заводскую комиссию?
Заводские комиссии были легальные, от Рабочей группы, организации по заводам. Формально – да, для помощи оборонным заказам. Но…
– Но не может рабочий класс, забыв свои классовые интересы, обратить заводские комиссии против самого себя.
– Это будет ошибочное направление, господин Ободовский.
– Хотя, пожалуйста, давайте обсудим всесторонне. – Ещё удобней уселись, развернулись, приготовились оба.
Этого «Газа», ещё юнцом, знал Ободовский по Сибири Пятого года: он был из главных крикунов в сибирском социал-демократическом союзе и добивался непременно вооружённого восстания. А потом обкатался, много меньшевицкой бумаги извёл, и был советчик социал-демократической фракции Думы, а вот теперь и здесь. С такими забияками Ободовский и в Пятом году в Иркутске время не тратил, а уж теперь-то!
– Господа, – повёл он головой, как от оводов. – Я, простите, не журналист. А вы не знаете ни допусков литья, ни режимов резанья – о чём нам говорить?
И смотрел горячо – на Гвоздева.
А Гвоздев отзывался сенными глазами, он – рад бы помочь, он и потянулся плечьми – нет, всё держит, всё связано.
А советчики-меньшевики быстро метали и за собой же заметали:
– Не сочтите нас, господин Ободовский, сторонниками консервативного стачкизма под флагом словесного радикализма.
– Если вы способны усвоить нашу точку зрения, то вот она: в сегодняшних условиях стачки даже неблагоприятны рабочему классу.
– Стихийные вспышки идут даже во вред рабочему классу, – выправил Гутовский.
– Стихийные вспышки, – не давал себя поправить Пумпянский, – только ослабляют и разбивают нарастающий конфликт всего русского общества с властью.
Ободовский бровями подрожал и замер: так тут, неожиданно, все согласны? Сейчас будет помощь?
И Дмитриев переминался, мрачно-довольный.
– Но стачка, – закинулся Гутовский очками и прикудрявленной головой, – единственный выход для рабочего класса, цинично-безцеремонно отправляемого на фронт пушечным мясом!
– Чем же, кроме стачки, – закинулась и прилизанная голова Пумпянского, – может рабочий класс освободиться от петли полицейского режима?
– Оборона страны – да, но не ценой стачечного воздержания!
– И никакие сверхурочные работы не помогут в стране, где происходит безумное мотовство народных ресурсов.
– …Как не раз предупреждала и указывала революционная демократия.
– …К которой и вы когда-то имели некоторое отношение, господин Ободовский.
Против таких ренегатов более всего пламенело сердце Газа. Такие сбившиеся деляги и нарушают стройность рядов демократического движения.
А Ободовский на них перестал и смотреть. А, не садясь, – на Козьму, допытчиво и недоуменно, с изморщенным лбом.
А по обширному открытому лбу Козьмы не перебегали те змеистые стремительные мысли советчиков, ни руки его не промётывались по воздуху, ни пальцы, – руки его тщетно тянули стул из пола, и кряжистые плечи были напряжены.
С боков сыпали:
– Выход – не в сверхурочных работах, а в немедленной коренной ломке всего политического режима!
– Вырвать власть у безответственного реакционного продажного русского правительства!
