В конторе Дмитриеву сказали, что помнят, за полчаса до гудка со смены созваны будут в механический цех все, кто назван был инженером, – формовщики, плавильщики, кузнецы, слесари, токари и фрезеровщики.
На беду сидел тут же в комнате при этом разговоре дежурный жандармский вахмистр и слышал конечно, да впрочем не мог не знать и раньше. И захмурился Дмитриев, что ведь непременно явится, лещ, присутствовать, и выставит рабочим свою розовощёкую физиономию – как нарочитую вывеску, дразнить, какие ряжки на позиции не посылают. Это было край некстати, перебивало настроение даже Дмитриеву самому, что ж будет рабочим? Но нельзя было прямо, открыто попросить жандарма не приходить – лишь мысль подать, если её не было? вызвать подозрение? Уж как сойдётся.
Сменил Дмитриев свою выходную куртку на рабочую, подмасленную, с нашитыми подлокотниками, и брюки такие же, с наколенниками, и кепку другую, как лазил он по всем цеховым закоулкам, складам и на чердаки литейных, где приходилось. И в этой одёжке ещё справней, ещё сродней с заводом, как сегодня особенно нуждался он, чтобы легче переступить покаянную барскую черту, походкой утверженной пошёл искать Комарова.
Нашёл его в нетопленных сенцах при материальном складе, на сквозняке, и начали там разговаривать. При тёмном дне тут ещё темней было, и лампочка не горела, да сам Комаров со щетиной запущенной чёрной – и тем более показался человеком тёмным.
– Так соберём, Григорий Кирьяныч?
– Соберём, значит.
Как будто – согласие. Но и охоты не много.
– С Кузьмой Антонычем столковались?
– Говорили.
Помощь ли жди, или только нейтралитет? Или вылезет добавлять, что эта война рабочему классу не нужна? Узка ж была перекладинка к рабочему сердцу, только на Дмитриева одного: с боку жандарм локтем мешал, с другого боку – партийный оратор. Если не помогать, так лучше б и помолчал. Но и его просить неудобно.
Крупным шагом пошли через двор. Одет был Комаров в суконную замызганную куртку, рукава сильно не доходили до запястий, но не видно, чтоб холодал, и нёс железки со склада большими незябнущими руками.
Он – строгальщик был по металлу, свой обуховский, здешний, это хорошо. Однако ж – партийный, эсер, и за что-то же вознесен в Рабочую группу, один ото всего завода. Значит язык разговорённый?
А – крепкий, рослый дядька, и по рослости не должен быть слишком безпокойно-настырный, как выпирают иные маленькие, чтоб их заметили.
Но если Дмитриев будет о траншейной пушке, Комаров вылезет – о сплочении пролетариата, куда загнала нас реакция, а жандарм надуется в углу, а рабочие умы – расступись на три стороны, – так вся речь утечёт в решето.
И прямо в упор:
– Григорий Кирьяныч. Соберём – и что?
Тот головой повёл, плечом повёл:
– Что требовается.
Остановились: по заводской колее перед ними подавался задом медленно маневровый паровоз и толкал на вывоз к воротам две платформы, на каждой – по новенькой 48-линейной обуховской пушке, в густой смазке, но ещё без чехлов.
Недавней конструкции, ещё на фронте не виданные, среднекалиберные долгоствольные красавицы-пушки.
Где прошла сцепка – рельсы стали мокрометаллические, а где ещё нет – в белом налёте мжицы.
Из кузни глухими, сильными, равномерными ударами стучал паровой молот. Дмитриев любил этот звук, в нём как бы сгущалась сила завода.
Прямо в глаза не смотрел Комаров – туда, сюда, на платформу и под ноги, где рассыпан был для суха ноздреватый лиловатый мелкий шлак.
Пока идти было некуда, Дмитриев обернулся к нему, тщетно ловя отведенные глаза:
– Григорий Кирьяныч, вы у станка ведь не работаете так, чтоб с одного боку деталь закрепить, а с другой расхлябать? А рабочегруппцы так и делают: в комитеты идём, но не снаряды готовить, а народные силы – спячку сорвать.
И вовсе паровоз перед ними остановился, то ли переподать.
Железки держал на открытой ладони. А сам закрыт:
– А промолчу – чтó рабочие скажут? О каких, мол, сверхурочных, когда два цеха вообще вон бастуют, полторы получки требуют.
Опять потянул паровоз, и Комаров глазами перед собой пропускал медленные платформы.
И Дмитриев не мог оторваться, провожая эти пушки, по европейскому счёту 122-миллиметровые, их совершенные формы, отличные обуховские новые пушки с уже проверенной баллистикой, каких в начале войны и в эксперименте не было, а сейчас заставить бы ими если весь фронт, снабдить все пехотные дивизии – па-двинули бы Германию быстро.
– Да что скажут? Вот эти пушки когда выпустили первые, вспомните? В декабре прошлого года. А сколько по сей день? Хорошо, если три десятка. Кто ж так работает, подумайте? Мы, рабочий класс!.. Демократия, режим, да буржуазию подталкивать, вот это в печёнках сидит. А прежде бы взяться работу показать. Рабочий класс…
– Не от нас одних…
– Ну, и от вас не меньше. Полторы получки… Конечно, если прокламации на стенах, на станках, на колёсах, на стволах, сторожа ворохами выметают, а утром свежие, – так разве до работы? Узнали бы немцы, что такой завод – и таких пушек по две в месяц выпускает, – да животы бы надорвали.
– А почему нам одним животы затягивать? Почему другие не умерятся, кто богатый? Они – о войне много думают? Всё в карты играют.
На это отвечать нечего. С их горизонта – главное, что и видно. И там Дмитриеву было некого убеждать.
Стучал, стучал паровой молот.
Протянулись пушки.
Пошли дальше.
– Григорий Кирьяныч, что такое собрание можно собрать – спасибо и вам, и всем разумным людям. Но – не портите. Если уж будете говорить, так – не что по должности, а что глазами видите, по совести.
Внял ли, не внял, – молчал. Пошёл к себе в мастерскую.
Дмитриев заметил, что волнуется всё больше. Ещё минут сорок оставалось, да так темно прежде времени и на душе неспокойно, – потянулся к своим – тем нескольким рабочим, своей экспериментальной группе, с которыми много месяцев они готовили опытный образец траншейной пушки – вместе пробы делали, отбрасывали и меняли, сам Дмитриев включил их понимать что к чему, просил думать и присоветывать, и бывали дельные советы.
Сейчас он искал их – призанять настроения в оставшийся получас. Да через них должно уже и подыхивать – что его встретит на собрании.
Он пошёл в слесарку к Малоземову, заботному старичку, своему любимому Евдокиму Иванычу, но его не нашлось на месте. Предположили соседи, да и без них догадался инженер: в старой литейке у своего друга Созонта.
В литейке не увидел Созонта, подсобники перегребали, обогащали формовочную землю. Нырнул в шишельную, пристройку при литейке, – там! В это их излюбленное укромное местечко собирались они не раз, рисовали шишки, цапфы, шарниры, сочленения, чтобы наипроворнейше пушка их собиралась-разбиралась на перенос. Тут и были сейчас. И седенький Евдоким Иваныч, мало что росту невысокого, а ещё, по своему обычаю, и сев пониже на чурбачок, и махорочной газетной козьей ножкой попыхивая. И лобастый, головастый Созонт Боголепов, мало что здоровей и ростом, и в плечах, – ещё и стоя, просторной спиной прислонясь к шкафу с моделями, и руки за себя – для куренья ему не надобны, так любил он стоять, ворочая на говорящих лысую тыквищу головы. Двое шишельников – один формовал, другой так сидел, без дела, обвиснув. Да парень носил на подносах из сушилки сухие шишки, на полки раскладывал. Да за одним верстаком щуплый столяр быстро управлялся в работе и не уставал частить-говорить таким же проворным тонким говорком. Да чахоточный, впалогрудый, унылый модельщик сидел на верстаке, не работал. И один верстак – пустой. И хотя ещё табуретка была свободная – Дмитриев тоже сел на пустой верстак, как в подтвержденье, что свой. При его росте свешенные ноги доставали пол.
Старая литейка не отапливалась от заводской котельной, но здесь, в шишельной, стояла чугунная печка и сейчас, как всегда, пожирала обрезки и стружки, отдавая тёмно-красный накал. Воздух был сухой, тёплый, весёлый, приятно войти. Не простыл Дмитриев, а тепла хотелось.
Он был уже тут настолько свой, что не прервал, кто как был, так и остался.
– В общем, всю нашу таинственность продал он за три миллиона золотых рублей. И деньги получил от самого директора банка, – частил проворный мелкозубый столяр, а фуговал. – Теперь все наши планты у Вильгельма как на ладони.
В халате, с рейсмусом из кармана, столяр быстрым ловким движением ослабил винт верстака, переложил деталь другим боком и уже завинчивал. И не умолкал:
– А с чего началось. Немцы через его присылали царице лекарственные травы, значит, для царевича. Какие в Германии рощены, а в Расее не бывают.
– Врёшь, – молвил Созонт. – Таких трав нет, какие бы в России не росли.
– Ну, говорю! – взялся столяр за фуганок, а тот был ему едва ль не в полроста, от пояса до лба, и хватился фуговать, очень спеша. – А за что б тогда она выпродавала?
– А что, – вздохнул модельщик. – Очень вероятно у них и от чахотки произрастают.
