- Ты идеалист.
Не иначе как рассчитался за "карьеризм". Видимо, Таавета задели за живое его слова; наверное, и он бы, Андреас, оскорбился, если бы кто-нибудь дал понять ему, что он вступил в партию ради карьеры,
- Для Андреаса "идеалист" - бранное слово, а я снимаю шапку перед идеализмом и идеалистами, - засмеялся Яак. - Без идеалов мы остались бы лишь рабами своего желудка, прожигателями жизни, чванами, сытая, праздная жизнь стала бы нашей высшей самоцелью. Извините, опора нового общества, но, будь на то моя воля, я бы немедля снял с повестки дня лозунг догнать Америку, Культура производства и производительность труда там на зависть высокие, но все остальное не заслуживает подражания. В оценке человека и в критериях жизни янки порочны уже в своей основе. Думающие активно американцы называют свою страну обществом потребления, говорят о том, что люди становятся рабами вещей, а их духовные интересы и моральные Ценности начинают хиреть. Лозунг догнать Америку ослепляет нас. Что же касается Андреаса, то никакой он не идеалист, а человек с* идеалами. Мой старик сказал бы, что у Андреаса есть духовность.
Таавет остался верен себе:
- Я вижу мир таким, каков он есть, а не таким, каким бы я хотел его видеть. Атс, как фанатик, видит все наоборот. Поэтому он идеалист, а я не считаю зазорным называться реалистом.
Сейчас, вдыхая через трубочку кислород, . Андреас вспомнил про тот давнишний спор и подумал, что, возможно, и Маргит, по примеру Таавета, тоже считает его идеалистом. Или Даже неудачником. Ну, а как же он сам о себе думает, кто он, по его собственному мнению? И, к ужасу своему, обнаружил, что не может охарактеризовать себя иначе, чем это сделал Таавет. Снова возникло чувство, что так ничего он и не сумел сделать, что невероятно мало способствовал изменению мира к лучшему. Не смог повлиять даже на близких ему людей. От такого вывода настроение не улучшилось. Обрадовало лишь, что вроде стал преодолевать равнодушие, то, в которое его ввергла болезнь.
В этот день он не окунался уже в мутное марево между сном и пробуждением, спросил у сестры, что ему колют и какими таблетками пичкают.
Сморщенный и съежившийся, мучившийся жестоким воспалением суставов старичок с пытливыми глазами Увидел, как его сосед по койке, крутонравый бородач, вдруг схватился за грудь и стал заглатывать ртом воздух. Лицо его побледнело, и на лбу блеснули капельки пота. Старику это показалось подозрительным, и он спросил:
- Что с вами?
Эдуард Тынупярт не отозвался.
Старик, уже семь десятков лет протопавший на этой земле и всего навидавшийся - всяких мужиков и во всякой обстановке, у которого был хороший нюх на людей, до сих пор не нашел подхода к своему соседу. Заводил разговор о том о сем, о болезнях и выпивке, нахваливал его смышленого внука, узнав, что имеет дело с шофером, повел речь о моторах и станках, но ответы все равно получал односложные. И с врачом, и с сестрами шофер тоже был малословным, чуть дольше разговаривал с женой и сыном. Больше всего слов у него оставалось для Кулдара, который был на удивление сообразительным мальчиком. Шофер, фамилия которого - Тынупярт - ему хорошо запомнилась, то ли вообще человек неразговорчивый или обозлился на весь белый свет, включая и близких своих. Может, хворь сердечная делает его таким, кто знает.
Тынупярт тяжело дышал, лоб его покрыла испарина, надо бы сестру позвать. Почему он не звонит?
- Я позову сестру?
Правая рука соседа сделала запрещающее движение.
Отец, верноподданный волостной старшина, покинул этот свет от разрыва сердца. Хоть и случилось это тут же вслед за первой большой войной, смерть отца помнилась, И отец схватился за грудь и тоже стал нахватывать воздух, будто очутившаяся на суху рыбина.
Совсем как этот, с большой окладистой бородой кру-тословый шофер.
Интересно, сколько ему лет? Полных ли пятьдесят? Что из того, что в бороде хватает проседи, лицо еще гладкое, на руках кожа не дряблая, и глядит молодо, А разве его отец был дряхлым, едва за пятьдесят перевалило. В один миг скапутился, не успел и слова сказать, свалился со скамейки боком на пол; присел перед плитой, чтобы раскурить трубку. Пока они опомнились с матерью, душа отцова вознеслась уже к ангелам божьим. Душа волостного старшины и церковного старосты непременно угодила в рай, но вот жизнь сыновей усопший обратил в ад, потому что и не начинал еще думать о завещании. Хотя тело отца уже застыло, пришлось позвать из поселка доктора, который взял пятьсот марок, у себя на дому согласился бы и на двести. Старший брат Пээтер назвал их спятившими с ума за то, что вообще врача позвали, он бы и так уладил все в поселке. Доктор сказал, что отец скончался от разрыва сердца, так записали и в свидетельстве о смерти. Теперь уже не говорят о разрыве сердца, теперь это называется "инфаркт", в нынешнее время все по-другому называется
Николай Курвитс, величавший себя "царского имени колхозником", был старик решительный; видя, что дела у бородача плохи, он сторонним наблюдателем не остался.
- С вами неладно, - сказал он. - Чего из себя шута корчите?
Тынупярт выдавил сквозь зубы:
- Своя боль - свое дело.
Будь Николай Курвитс из людей сговорчивых да покладистых, он бы повернулся на другой бок, пристроил очки на нос и уткнулся бы в газету: кому охота строить дурачка, тот пусть и строит. Николай Курвитс был из другого теста, и он сказал спокойно.
- Свое дело - это конечно, но и больничное тоже. Если пришел в больницу или привезли сюда, то одно свое хотение еще не определяет. В наши дни как вообще: только размножение - дело самого человека, рождение или смерть - уже акт государственный. И тут коллектив решает.
Последнюю фразу он добавил ради шутки, если в голове у шофера осталось хоть немного сознания, должен бы отозваться.
Николай Курвитс нажал на кнопку звонка.
Ни санитарка, ни сестра не появились. Элла не дежурила, а те, кто помоложе, позволяли ждать себя. Молодые вообще подходят к делу проще, так же как а в колхозе у них. Да и зарплата у санитарок и сестер маленькая. У скотниц, свинарок и телятниц заработки крепко выросли, должны бы они подняться и у тех, кто за людьми приглядывает. Конечно, корова дает молоко, свинья - бекон, от скотины, как теперь говорят, получают продукцию, она является, так сказать, производственной единицей, но и человек тоже должен бы того же порядка быть. Ежли производство - это все, то негоже забывать, что без человека ни корова не доится, ни свинья бекона не нарастит, без человека из поросенка даже обычной свиньи не вырастает. Дикие кабаны - те живут по божьей воле, милостями природы, домашняя же свинья человеческого пригляда требует. Слесари-ремонтники в высокой цене держатся. Понятно, такого, как крепкие трактористы, заработка не отхватывают, и машинами премиальными их не одаривают, только и таких малых денег, как Элла, они не получают. Но ведь доктора, сестры и санитарки тоже ремонтники, если на то пошло. Доктор - вроде инженера или главного механика, главного зоотехника, другие - все равно что электрики, слесари, сварщики и разные подобные работники. Курвитс подождал, рассуждая про себя, снова позвонил и решил, что если и теперь не явятся, то сам поковыляет за доктором. В туалет доходит, уж как-нибудь и дальше ноги дотащит. Нельзя позволить человеку, какой бы он пропащий и нелюдимый ни был, загнуться рядом с собой. Что выйдет, если один человек не будет о другом печься, а другой о третьем, тогда люди хуже зверей станут, - к сожалению, так оно и бывает.
Когда явилась сестра, глаза у Тынупярта были еще открыты, но на слова ее он не реагировал. Прибежал врач, давно уже пенсионного возраста высохший старикашка. Курвитс обрадовался, что дежурит Рэнтсель. Хотя Рэнтсель и несся бегом, Тынупярт уже впал в полузабытье. Внешне доктор оставался спокойным, но много повидавший людей "царского имени колхозник" понял, что положение серьезно. "Почему сразу не позвонил?" - корил себя Курвитс. Рэнтсель пощупал больному пульс и сам сделал ему укол. Через некоторое время Тынупярт открыл глаза. Рэнтсель заставил бородача дышать кислородом, он полунасильно сунул в рот больному, который, казалось, не понимал, чего от него хотят, наконечник шланга. Затем смерил давление. Вскоре принесли странное, наподобие новогодней елки приспособленное на крестовине устройство, с которого свисала толстая стеклянная трубка, по шлангу из этой трубки в руку Тынупярта потекла какая-то жидкость - не "иначе как целительное докторское снадобье, потому что старый Рэнтсель сам воткнул иглу в вену и следил, чтобы все было как положено.
- Ничего особенного или удивительного, - говорил Рэнтсель как бы про себя, но, видимо, слова эти больше были обращены к настыристому больному, приступ говорит только о том, что здоровье возвращается. После трех-четырех недель иногда бывает ответная атака, но это не новый удар, ничего похожего. Болезнь не хочет отступать, а здоровье наступает.
