я использовал подкат, которому он меня научил, и как ребята из команды стали мне настоящими друзьями.
– Я рад, что ты заводишь новых друзей, Дариуш.
– Я тоже. – Я сглотнул. – Хотя мне было страшно.
– Почему?
– Не знаю. Ты стал моим первым настоящим другом. И я думал, что больше ни с кем не сумею подружиться. Что ты – исключение из правил. – Я откашлялся. – Ну то есть ты точно исключительный. Но я думал… Не знаю.
Сухраб снова сощурился.
– Лучшие друзья – это всегда исключение из правил, Дариуш. Но ты хороший человек. И нет ничего удивительного в том, что у тебя появляются друзья. Я рад за тебя.
Он всегда находил правильные слова.
– Спасибо.
Сухраб снова чуть отвернулся и дернул челюстью.
Челюсть у Сухраба дергалась, когда он стискивал зубы.
А зубы он стискивал, когда думал об отце, который умер как раз перед нашим отъездом. Отца Сухраба убили в тюрьме – его семья принадлежала к бахаи, а правительство Ирана всячески притесняло бахаи и пользовалось любым предлогом, чтобы отправить их за решетку.
Воспоминания об отце набегали, словно грозовые тучи.
А я успел хорошо узнать Сухраба и потому терпеливо ждал, когда они пройдут.
Вот такими мы были друзьями.
Наконец он спросил:
– Дариуш, а как ты понял, что у тебя депрессия?
– О…
Я не сразу нашелся, что ответить.
Не ожидал, что Сухраб спросит меня об этом.
Не знаю почему. Многие сталкиваются с депрессией.
– Ну, – начал я, – существует разница между подавленностью и депрессией. И тут только доктор может сказать наверняка, но думаю, что диагноз «депрессия» ставят, когда ты чувствуешь себя подавленным слишком часто или слишком долго. – Я сглотнул. – Знаешь, как бывает по утрам в Йезде, когда в воздухе еще висит туман, все вроде видно, но очертания предметов размываются и сами они какие-то серые?
Сухраб кивнул.
– Когда я был в депрессии, мир воспринимался именно так. Я словно догадывался о том, каким он должен быть, но увидеть не мог. Впрочем, у каждого депрессия протекает по-своему. Папа рассказывал, что все время чувствовал себя усталым. И ничего не хотел делать. – Я снова сглотнул. – Ты подозреваешь, что у тебя депрессия? Или просто чувствуешь себя подавленным?
– Не знаю, – ответил Сухраб. – Может быть. Иногда все так, как ты сказал. Словно в тумане.
– Ты можешь обратиться к врачу?
– Вряд ли.
– А хотя бы с мамой можешь поговорить?
– Наверное. – Сухраб вздохнул.
Он был одним из самых счастливых людей из всех, кого я знал, но даже у него в сердце жила печаль.
И если честно, в последнее время она заявляла о себе все чаще и чаще. Печаль – и гнев.
Сухраб носил в себе много гнева, но не мог выразить его словами, если только мне не удавалось его разговорить.
Ужасно, что половина мира отделяла меня от лучшего друга.
– Ты ведь помнишь, что всегда можешь поговорить со мной? Ghorbanat beram.
– Помню, Дариуш. Всегда.
Лэндон ждал меня у стоянки велосипедов перед «Роуз Сити Тиз».
– Привет! – широко улыбнулся он, когда я подъехал.
– Привет.
Лэндон притянул меня к себе, и я уткнулся подбородком ему в волосы, которые пахли миндалем, флердоранжем и парнем. Запрокинув голову, он поцеловал меня – сначала в щеку, потом в губы.
– Я соскучился. Прости, что не смог выбраться на игру.
– Ничего. Я тоже соскучился.
Лэндон обвил руками мою шею и снова поцеловал. Я обнял его и поцеловал в ответ. Это было похоже на сцену из фильма: мы целовались под навесом, а дождь заливал улицы. И тут кто-то негромко кашлянул.
Это мистер Эдвардс выглянул из магазина.
У меня закололо в затылке.
– К-хм. – Я тоже кашлянул и отстранился от Лэндона, попутно одергивая худи. – Пожалуй, мне нужно переодеться.
– Когда будешь готов, приходи в дегустационный зал.
В «Чайном раю», где я работал раньше, нас заставляли носить черные рубашки, застегнутые на все пуговицы, и ярко-синие фартуки. В «Роуз Сити» тоже придерживались Эстетики Черных Рубашек, только заменили их на черные футболки с треугольным вырезом. Сзади на футболках красовался вышитый шелком фирменный логотип – чашка с розой внутри, а на рукавах – маленькие чайнички. А еще нам предписывалось носить темные джинсы с потертостями.
Мне нравилось, как я выгляжу в темных джинсах. Особенно выгодно в них смотрелась моя задница, которой приседания со штангой явно пошли на пользу.
Лэндону тоже нравилось, как я выгляжу в этих джинсах. (И он тоже одобрял, как они подчеркивали мою задницу.)
Я зашнуровал кроссовки, проверил в зеркале, в порядке ли волосы, поправил магнитный бейджик и направился в дегустационный зал.
– Давай, Дарий, сегодня я приготовил нечто особенное, – с этими словами мистер Эдвардс разлил воду по гайваням. Лэндон уже сидел за столом с блокнотом на изготовку. Я опустился на стул рядом с ним и тоже достал блокнот.
Лэндон прижал колено к моему. Я в ответ взял его за левую руку и принялся большим пальцем чертить круги на ладони.
Наверное, на лице у меня появилась глупая ухмылка, потому что мистер Эдвардс перехватил мой взгляд и подмигнул мне.
Он не скрывал радости по поводу того, что я встречаюсь с его сыном, и мне порой даже становилось неловко.
В смысле, папе с мамой тоже нравился Лэндон, но они ему не подмигивали.
А еще они не были его начальниками.
Не самая простая ситуация.
Мистер Эдвардс откашлялся и сказал:
– Это лунцзин. – Он взял первый гайвань – стоявшую на блюдце белую фарфоровую чашку с крышкой, – большим пальцем приподнял крышку буквально на волосок и налил чай в чашку для дегустации, удержав чайные листья внутри. – Также известный как?..
Молчание было ему ответом.
Хотя я любил дегустации, нередко они заставляли меня изрядно понервничать. Я будто сидел на уроке, а мистер Эдвардс был учителем, которого мне отчаянно не хотелось разочаровывать.
– Драконий колодец, – подсказал Лэндон.
– Верно. Этот собрали перед Днем предков.
Я сделал пометку в блокноте – не забыть посмотреть, что это за праздник, – потому что мистер Эдвардс продолжал. Он рассказывал о форме чайного листа, обжарке на сковороде, ценообразовании и биодинамическом выращивании.
Я едва поспевал записывать.
Наконец мы добрались до моей любимой части: попробовали чай.
Он оказался маслянистым, сладким, с тихой ореховой ноткой.
– Ничего себе, – восхитился я и снова зачерпнул из чашки.
Лэндон тоже отхлебнул чай.
– М-м-м. Баклажан?
Мистер Эдвардс кивнул.
– Бок-чой [8]?
И снова кивок.
Я поднес ложку к губам. Ни баклажана, ни бок-чоя я не заметил. А ведь, будучи персом, я мог в любом блюде вычислить баклажаны (на фарси мы называли их «бадемджун»), поскольку
