– А его трогать не надо, писать и всё.
– Так шо дальше писать?
– Смазку для обуви!
– Табаку!
– Заусайловской крупки, на день – осьмушку на двоих.
– Не! Осьмушку – на одного.
– Верно. Они всё равно урежут.
Прищенко ждал, слушал, помусоливал карандаш языком.
Губы и язык его олиловели.
А все кругом стояли-сидели, зарясь, задумывая, и наперебой выталкивали:
– Чтобы парикмахер стрить да брить приходил кажный день!
– Чтоб сапожник со струментом и товаром заседал тут, у нас.
– Чтоб кажную субботу баня, а мыло бы отпускалось фирмы Жукова, фунт на двоих.
– А може тебе земляничного отписать, чтоб от тебя не так смердело?
– Курительной бумажки пачку на два дня! – только теперь про бумагу вспомнили, до того уж к газете привыкли.
– А може тебе ще бумажки для ж… записать? – упёрся Прищенко.
Засмеялись дружно:
– Такой не бывает!
– Не, не, – упёрся Прищенко, – такого не подавайть, курительной не запишу. С таким листом совестно будэ куды сунуться.
– Так – а каку офицеры свёртывают?
– Так ахвицеры – и по зубам мажуть, мало что!
– Во! И нам пиши: зубного матерьяла.
– Так вон, у Прищенки рот теперь весь синий, хоть песком шуруй, за неделю не ототрёшь. Пиши, пиши, Прищенко, ротяного!
Гоготали.
– В комитет попал – теперя посинеешь.
Прищенко достал из кармана серую тряпочку, стал тереть губы и рот.
– С вами, дьяволами, свяжись.
А карандаш химический за ухо положил.
– Не, ты карандашик возьми – да под списочком и распишись. И Теличенко пусть распишется. Весь комитет. И тогда несите.
– А куды несите?
– Ну, куды положено.
– Капитану.
– Ни при чём тут капитан.
– А тому прапорщику, что приезжал. А он дальше нехай двигает.
– А иде он теперь? Он не наш бригадный.
– Не, ты пойди, пойди, с капитаном посоветуйся.
Только начали расходиться – налетел фельдфебель Никита Максимыч, борода смоль, глаз огонь:
– Это что? Почему мебель расставлена? Дневальные, туды вашу растуды, что смотрите?
На формировке окладиста была его смоляная борода, на фронт выезжали – подкоротил, чтобы вша не села.
– Так собрание было, Никита Максимыч!
– Какое тебе собрание? Тут – батарея! Разноси мебель отсюдова, чтобы вмиг!
Уж знал небось про комитет, и обидно ему, что не его выбрали.
Выступил Евграфов, на городской манер:
– Господин фельдфебель! Пущай постоит. Если кому что потребуется записать.
– Ещё чего! – записать! А ну ж – обстрел? Сколько беды от щепья будет? Эй, дневальные, бери, говорят!
Подхватили дневальные стол, табуретки – и потащили прочь подале. Ну, и не в деревню же назад волокти.
Тем временем Прищенко со списком своим вернулся от капитана:
– Сказал: нигде такую не примут, дюже помятая.
Гучков решает ехать в Ставку раньше других министров. – Безсилие в собственном министерстве.А занозила Гучкова эта хитрость Керенского встречаться с его полковниками. На каком основании, для чего? Уж он и жалел, что вчера сблагородничал и разрешил. Сегодня хотелось ему узнать бы, как же эта встреча прошла? – но не у кого было: Ободовского он сегодня не видел, и полковники тоже все как исчезли: никто из них не появлялся доложить сам.
А тут среди дня Гучков узнал, что в предполагаемую правительственную поездку в Ставку, о которой уже столько разговоров, князь Львов сам не едет, но едут, кроме Милюкова, Шингарёва, ещё и Некрасов и – чуть ли не опять Керенский! Вот этим добавлением обожгло Гучкова: ещё и в Ставку совался Керенский? Нет, это уже балаган! И ещё Некрасов? Набрали хлама!
Собственно, вся эта поездка имела смысл в одном Гучкове: военный министр ехал знакомиться со своей Ставкой. Посмотреть их там своими глазами: насколько они искренно приняли переворот и примут реформы? Посмотреть и в глаза Алексееву и, если удастся, установить единство планов. Позже, для важности, добавили Львова и Милюкова, – а теперь вот как поворачивалось?
Первым движением было – звонить князю Львову и решительно протестовать против такой профанации. Но, уже изведав князя Львова, Гучков знал, что это всё равно как боксировать с мягкой подушкой: никакого сопротивления не будет – и результата не будет.
И вторым движением, отталкиваясь ото всей этой пошлой компании, Гучков придумал: ехать от них отдельно, не завтра, а сегодня же вечером, опередить. Отделиться, свою миссию выполнить отдельно, явственно для всей Армии и всей России, а не как развлекательную прогулку.
И уже в первой половине дня отдал энергичные распоряжения: о подготовке поезда, и какие лица с ним поедут, от каких управлений и что готовить. Решил всех вчерашних наказать, оставить. А брать ли Поливанова? Желательно было бы взять как главного сотрудника по предстоящей великой реформе. Но с другой стороны, как бывший тоже военный министр, он рядом с Гучковым отчасти бы конкурировал, забирал бы слишком много значения себе. Да пожалуй, и одиозно было бы среди ставочных появление этой слишком реформаторской фигуры. Не брать.
От быстрого изменения планов уплотнился и сегодняшний служебный день, на который и без того было намечено много – и ещё новое втискивалось.
Надо было съездить в заседание Адмиралтей-Совета и от этих дряхлых адмиралов принять присягу Временному правительству. Утвердить и морскую комиссию по ослаблению уставов – подобную поливановской сухопутной. Затем совещание с комиссаром Кронштадта Пепеляевым и подготовить, кого же назначить новым комендантом крепости вместо убитого Вирена: назначать приходилось не столько по вкусу министра, сколько по вкусу матросов, ибо могли и не стерпеть.
Пришлось больно капитулировать и перед казанским Советом – не связываться из-за арестованного ими генерала Сандецкого, да ведь и известного реакционера, не шуметь, а выразить казанским переворотчикам благодарность за твёрдость, с какой они в Казани устранили старый порядок.
Не ощущая своей реальной власти, всё время делать вид, что ты ею обладаешь. Разрушительно для себя самого.
Тут же и докладывали, что Исполнительным Комитетом Совета в Петрограде арестован лучший гучковский агитатор полковник Плетнёв, объезжавший казармы с речами. Превозмутительно! – военный министр не мог послать своего оратора по казармам запасных полков! И – освободить его из-под ареста сам не мог?! Теперь нужно было просить у Исполнительного Комитета? Противно. Действовать через министерство юстиции? – опять же Керенский.
Тут – снова какая-то депутация автомобильно-технической части в кожаных куртках. А подошёл к кипе подложенных телеграмм и писем – и очень неприятное попалось от финляндского артиллерийского дивизиона. Спрашивали: развал армии с согласия военного министра – это что, глупость или измена? Какое глубокое непонимание! – да и как им понять со стороны? Какое невежественное применение милюковских обвинений к нам?
А что вот было делать с его собственными военно-промышленными комитетами, которыми он так гордился и развивал их до последней натуги, до последнего дня, – а сейчас, с высокого министерского капитанского мостика, видел, что все эти налепленные добавления сильно кренят правительственный корабль. Ему никак не возможно было зачеркнуть эту всю общественно-оборонную деятельность. Но теперь он испытывал желание крепко подчинить её министерству. (Как никогда б они не дались при царе.)
День клонился к вечеру, и надо было спешить кончать министерские дела и к поезду. (Подушке Львову сообщить в последний момент, не советуясь.) К счастью, состояние Гучкова было куда лучше, чем к рижской поездке, – и тоже в момент из последних он позвонил из довмина Маше, что уезжает на пару дней. (Она замялась – и не сказала: «Возьми меня».)
Князь Львов – миротворец. – Проблемы, проблемы. – Вермишель заседаний. – Оклады министрам. – Но не 10 же миллионов Исполнительному Комитету!Кто когда-нибудь поработал с князем Георгием Евгеньевичем – называл его «разрядником электричества». Он не только не был никогда ни с кем резок – кроме царского правительства в его последние месяцы, оно не заслуживало лучшего, – но он исключительно умел и сам примиряться с врагами и всех между собою примирять. Он знал это высокое доброе искусство – с любым человеком поговорить, пошутить, – и собеседник будет вашим. Он кого угодно мог обворожить и склонить на свою сторону. Он умел начальствовать обходительно, безо всякого начальственного тона, вносить мир и успокоение в сердца сотрудников. И в конечном счёте правильно оказалось, что его избрали главой правительства: он всех их возьмёт и спаяет своим миролюбием. Даже было непонятно ему: откуда именно в революционные дни взялось в людях ожесточение? что случилось со всеми? Ну, раньше враждовали с несговорчивой старой властью, но теперь она ушла – и почему же всем не договориться между собой по-хорошему? Даже худой мир всегда лучше доброй ссоры, практические соображения всегда выше. Зачем эта вечная во всём политика? зачем эти партийные страсти?
