матросов — тоже хороши. А Иван Вольный пишет мне: «особенно радостно глядеть на деревню, которую болезненно люблю со всей ее дикостью и хамством. Старое — кончилось, старое злобно умирает. Туда ему и дорога».
Вот эти заявления о конце старого идут от самых разнообразных наблюдателей жизни: от Вяч. Шишкова, М. М. Пришвина, Акулинина, Клычкова и т. д. Не очень верю, но — невольно радуюсь.
Получил 1-й том «Мощей». В декабр[ьской] «Кр[асной] нови» Акулинин уже дал очень лестную рецензию о «Мощах», сообщите Калинникову. И внушите Вы ему, чтоб он попытался быть экономнее в словах и отбросил бы лирические — они же и комические — приемы Н. Н. Златовратского.
Скоро пришлю Вам мою новую книгу, а пока — несколько чужих, м. б., рецензируете?
Сильно «увлечен» бронхитом, кашляю, как старый медведь.
Читаю эмигрантскую прессу, — ошарашивает! Сколько злобы, какое напряжение злобы.
И — какая поэзия! Марина Цветаева поет:
Я любовь узнаю по жиле
Всего тела вдоль.
. Я любовь узнаю по щели,
Нет! — по трели
Всего тела вдоль!
Это напечатано в газете Милюкова. Зачем бы? А другой поэт из Парижа внушает мне:
«Я — поэт, настоящий поэт, воскресивший лучшие традиции русской литературы». Из дальнейшего оказывается, что он еще нигде не печатался, потому что «не имеет протекции».
«Написал в пролетарско-классическом духе до 100 стихотворен[ий]».
Да. Вот как.
Спасибо Вам, Д. А., за Ваши всегда интересные письма. Простите, что Вам пишу редко, уж очень много работы у меня.
Будьте здоровы.
Napoli, Posilippo.
Villa Galotti.
9—1—26.
Милый друг мой Семен Павлович —
сейчас получил Ваше письмо от 28-ХII и очень удивлен, даже— огорчен, ибо, очевидно, до Вас не дошло мое письмо, в котором я поздравлял Вас с юбилеем и вместе с которым послал Вам смешную фотографию. Пакет этот Вам должен был передать Вас[илий] Назар[ович] Мокеев, седовласое чучело сибирской выдумки, человек, который читал Ваши книжки. Из Златоуста он писал мне, что «пакет Подъячеву отправил», но не сообщил: почтой или с оказией. Сейчас он должен быть в Екатеринбурге, и я ему туда напишу, мне бы очень хотелось, чтоб то мое письмо дошло до Вас. Ну, об этом — довольно.
Обрадован я Вашим письмом, С. П.! Очень. Не всякий может сказать — с таким правом, как Вы: «недаром прожил свою жизнь», — далеко не всякий может сказать так, дружище мой. Я ведь хорошо помню Ваши рассказы о том, как мучительно жилось Вам, как тосковала Ваша умная душа в атмосфере мужицкого скептицизма, недоверия к «писателю». И — сознаюсь — когда убили Семенова, я с великим страхом подумал о Подъячеве.
А теперь вот Вы пишете: «отношение со стороны граждан хорошее». Значит — окупилась работа всей жизни, значит, можно твердо верить в ее великое значение, — так? Ну, что же может быть лучше, дороже этого для человека? Очень полезно было бы деревенской молодежи, если б Вы написали Вашу автобиографию. Вы должны понять, как это воодушевило бы комсомольцев, порою, как я знаю, унывающих пред великой трудностью преодолеть деревенскую старинку. Напишите-ка, Семен Павлович.
Сердце слабеет? Ничего, не тревожьтесь. Это очень выносливый орган. У меня тоже бывали такие припадочки, что казалось: ну, вот дожил, наконец, до последнего вздоха! А — прошло почти, хотя, недавно, тоже свалился. Старость подбегает, мне 59. А житьишко было беспокойным, да и осталось таковым же. Но — еще поживу, попишу. Чего и Вам сердечно желаю.
Будьте здоровы, С. П., всего доброго, крепко жму руку. Напишете — обрадуете. Кое-что из последних Ваших вещей я читал. Не плохо.
Еще раз — будьте здоровы!
Napoli, Posilippo. Villa Galotti.
814
УЧЕНИКАМ 52-й СОВШКОЛЫ г. ЛЕНИНГРАДА
До 13 января 1926, Неаполь.
Ученикам II класса 52 Совшколы.
Дорогие мои товарищи, —
в Муроме повесился не тот Коновалов, о котором я писал, а, как оказалось, однофамилец его; меня ввела в заблуждение газетная заметка и тот факт, что мой друг, А. В. Коновалов, был уроженец Мурома.
Друг же мой умер в 1902 г. — спустя шесть лет после того, как я напечатал рассказ. Умер он в Одессе, в больнице. Врач, лечивший его, сказал ему однажды, что есть рассказ о пекаре Коновалове, и кратко передал содержание рассказа. Коновалова это очень взволновало, он тотчас решил, что рассказ написан мною—Лешей Грохало; это было мое прозвище в ту пору. Он попросил д-ра Лундберга написать мне о том, что он, Коновалов, еще жив, но — умирает.
Доктор и написал мне о нем.
Таким образом, ваш вопрос о самоубийстве Коновалова отпадает.
Лично я думаю, что А. В. был бы неспособен к партийной работе, потому что этому мешал бы его алкоголизм, — болезнь, неизлечимая в его возрасте.
Желаю вам, товарищи, всего доброго и хороших успехов в новом году.
Хочется мне, чтоб вы прочитали мой рассказ «Хозяин» и сказали мне, как он вам понравится.
Привет!
Адрес до апреля:
Неаполь. Позилиппо. Дом Галоти.
3.III 26.
Дорогой мой Федин, —
нашу беседу об искусстве мы — истинно по-русски — свели к вопросам морали. Ваше тяготение к «ничтожным клячам» и «досада на рысака» — это уже из области морали, и боюсь, что это путь к утверждению необходимости тенденции в искусстве, уступка требованиям времени. Акакий Акакиевич, «станционный смотритель», Муму и все другие «униженные и оскорбленные» — застарелая болезнь русской литературы, о которой можно сказать, что в огромном большинстве она обучала людей прежде всего искусству быть несчастными. Обучились мы этому ловко и добросовестно. Нигде не страдают с таким удовольствием, как на святой Руси. От физических страданий нас, все более успешно, лечат доктора, а от моральных — Толстые, Достоевские и прочие, коих, в сем случае, я бы назвал деревенскими «знахарями», они тоже бывают и мудры и талантливы, однакож чаще усугубляют болезнь, а не излечивают ее.
Аз есмь старый ненавистник страданий и физических и моральных. И те и другие, субъективно и объективно взятые, возбуждают у меня негодование, брезгливость и даже злость. Страдание необходимо ненавидеть, лишь этим уничтожишь его. Оно унижает Человека, существо великое
