исключением умиротворения. Глаза её закрыты. Слегка приоткрытый рот обнажает белые, местами окровавленные кончики зубов. Волосы её растрепанны, хотя некогда были заплетены в косу; развиваясь на ветру, исходящего из окна, они приподнялись и застыли в воздухе.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Большая птица уселась на оконный карниз и увидела обширное тускло-освещённое помещение с белым полом и синими стенами. Нижнее пространство помещения было заполнено железными столами. Лишь один из них утаивал металлический блеск поверхности, выставляя напоказ белую выпуклую простыню.
В совершенной тишине, изредка нарушаемой всхлипами умирающей лампы, послышались постепенно увеличивающиеся в громкости стуки – это были неспешные шаги по плитке. Их звук, когда уж стал совсем невыносимым, уступил первенство треску и жужжанию включённых, ещё моргающих ото сна лампочек. Комната осветилась, но от этого стала ещё мрачнее: плиточный пол при свете раскрыл свое истинное лицо и оказался обшарпанным серым, а темно-синие стены наполнились глубинной насыщенностью цвета.
В зале появились два человека. Один из них был в белом халате, а другой, будто полная его противоположность – с седыми волосами, в тёмной одежде.
Человек в халате подошёл к одинокой простыне, под которой вырисовывалось очертание человека и небрежно, одной рукой отдернул ткань.
Несмотря, как казалось бы, на развязку событий, старик так и остался неподвижным, словно не обращая внимания на происходящее; он даже не пошевелился с момента появления в этой комнате, ни разу не перевел и охваченного туманом отрешенности взгляда.
После нескольких каких-то неразборчивых слов, человек в халате, взяв старика под руку, подвёл его к отдёрнутой простыне.
Эта мерзкая, дотошно выдраенная, отравляющая серостью плитка; эти стены, устрашающие своей беспросветной глубиной; этот тускло-серебряный блеск от стола, который режет глаза; эта белоснежная простыня, угнетающая своей порочной низменностью – всё затмилось на фоне холодного лица с застывшими глазами; они стали белыми, оттого что пустота въелась в них, поглотив даже зрачки; ничто не могло прогнать эту пелену – окружающее для них не имела веса. И словно осознавая беспомощность материального мира, посиневшие губы отдались воле наслаждения забытьем – это сложилось в нечто похожее на искажённую и навеки застывшую улыбку.
Старик ощутил руку на своём плече, а затем оглушающие слова:
– Вы узнаете…
Под гнётом роковых вопросов содрогался даже воздух.
– Вы слышите меня? Это он?
Наступила тяжёлая минута, в безмолвии которой глаза старца обратились на человека в белом – он понял суть вопроса.
– Я…Я? Да к… кого же я должен узнать?
– Вашего сына.
– Нет…
– Не узнаете?
Человек в халате двумя руками закрыл тканью лицо мертвого человека. Затем он подошёл к старику и, взяв его за локоть, заставил отвернуться. Он вопросительно посмотрел на деда, как бы ожидая осознанного, разумного ответа.
– Нет, я не узнаю его. Это не мой сын. Мой мальчик никогда не улыбался.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Картина четвёртая
Александр обрисовывает комнату, в которой ничего не может утаиться от обжигающих лучей, исходящих от кончиков люстры. В левой стороне находится габаритный тёмный шкаф, местами с прозрачными дверцами, наполненный всякой всячиной: разноцветными тряпками, хрустальной посудой, потрепанными книжками. Он занимает всю стену. У его «ног» находится крошечный столик, покрытый кружевной тканью, который уже на своих «плечах» держит круглый аквариум, лампу и пару тетрадок.
Противоположная же стена украшена плакатами и фотографиями. Также здесь висят голубые часы с кружащимися лебедями; стрелки у них замерли на полвторого ночи.
У этой же стены находится кровать. Постельное белье на ней нежно-розовое, коё проминается под детским локотком – маленькая девочка, приподнявшись, испугано смотрит с кровати.
На дальней стенке комнаты висит холст с пышными подсолнухами; среди них есть как и большие, с распустившимися головами, так и маленькие бутоны, которые пока даже и не планировали цвести. Под картиной располагается диван – здесь лежит женщина, заслонив лицо руками.
Александр переносится в центр комнаты, где изображает мужчину, сидящего на полу. Голова его опущена. Рядом с ним стоит ведро с красной водой. Он обеими руками трёт пятно на ковре. Несмотря на неподвижную сцену, заметно, как темное пятно въедается в ковёр, впуская в него свои обжигающие алые корни.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
"Все, что было в нем живо, блекнет, гаснет, отмирает. До сознания дошло, как много он теперь спит и как все время хочет спать. Прежде сон был ему ненавистен. Сон отнимал драгоценные мгновения жизни. Четыре часа сна в сутки – значит, четыре часа украдены у жизни. Как его злило, что не спать нельзя. А теперь его злит жизнь. Она потеряла вкус, в ней не стало остроты, она отдает горечью.
Джек Лондон, «Мартин Иден»
Издалека облако казалось объёмной фигурой, которое, в свою очередь, принимало внешность ни то льва в прыжке, ни то обезглавленного кентавра. Природа ради забавы, будто усмехаясь над самыми искусными скульпторами, а может и наоборот, вдохновляя их, часто воздвигает монументы застывших в движении зверей с такой тончайшей виртуозностью, что даже их неподвижные облики колышутся под свирепым дыханием; и чем более она пытается скрыть их томящуюся силу, тем более она этот пламень выдаёт. По мере приближения непонятное существо медленно рассеивалось, разбавляя тёмный воздух сероватыми оттенками. Вскоре птица взмахивала крыльями среди прохладной дымки.
Вылетев из призрачного монстра, вдруг что-то тёплое сковало Арга и швырнуло в сторону. Все попытки овладеть ситуацией были тщетны: ветер схватил его за крылья. Могучий поток не отступал так же и перед острым клювом птицы.
Блестящий диск, который пару секунд тому назад был прямо перед глазами пернатого, уже медленно подкрался к его лапкам. И в тот момент, когда они вот-вот должны были соприкоснуться, Арг предпринял попытку во что бы то ни стало вцепиться в шероховатую поверхность острыми когтями; но и этому не суждено было случиться, ибо диск мгновенно проваливалился вниз. Спустя несколько секунд диск показался уже откуда-то сбоку, хотя стал более походить на серебряный щит с испещрённой впадинами поверхностью, которая аж в некоторых местах осыпалась слоями. Однако наш крылатый друг был вовсе не в состоянии заметить подобных деталей, ведь он кружился безостановочно. В его глазах сверкали лишь пёстрые точки и проволоки, выделяющиеся среди ночной тьмы – всё это сливалось в яркие бегущие дорожки, что кружило ему голову. Чутьё подсказывало птице, что концентрируется нужно на самом большом предмете, некогда блестящем диске и серебряном щите, самом ярком светиле, которое источает холодный свет – это единственный четкий ориентир в пространстве. Видя его чуть выше клюва, можно было бы уверять себя в том, что снизу находится земля с её отражающимися реками и горящими городами.
Все эти размышления о том, где находится твёрдая поверхность, были излишне, ибо поток тёплого воздуха мчал птицу прямо к земле. Ведомый ветром был все ещё не в силах овладеть крыльями. От надвигающейся гибели его бы спасал лишь
