один взмах, однако оцепеневшие крылья не слушались его. Наш пернатый друг готовился встречать смерть, как ветер вдруг изменил направление и, плавно изгибаясь полудугой, понёсся уже параллельно земле.
Воздушный поток принялся блуждать по ослепительно-ярким улицам с птицей в руках. Они вместе погружались в оживленную атмосферу и восхищались удивительным контрастом – не так давно они находились высоко-высоко, там, где веяло умиротворением и надменностью, там, откуда суета улиц казалась чем-то несоизмеримо крошечным и нелепым, а теперь они с детской радостью ныряют под провода фонарей.
Так ветер, лаская в своих тёплых объятиях, вернул птицу домой.
Доверившись первому обманчивому ощущению, дом показался птице пустым; однако в дальнем углу одного из окна, единственном месте, куда так и не смогла протянуть ледяные когти луна, среди тьмы выделялось ужасно исхудалое, разящее белизной лицо с чернющими мешками под глазами. За счёт созданных цветов лицо будто светилось. Среди гладко расчёсанных соломенных волос, которые доходили до плеч, уже в малой части были заметны те красивые формы лица, коими мы любовались раньше; однако оставшиеся частички прежней красоты особенно выделялись среди всеобщего безобразия.
Голова человека то опускалась на грудь, то изредка поднималась. Он невидящим взором смотрел в одну точку. Пылкость мысли, коя жила на его челе, охладилась до не узнаваемости. Выражение его лица было долго неизменным, и мы бы тоже потеряли счёт времени, если бы вдруг не проскочила в нем резкая перемена, которая, подобно молнии, в одно мгновение превратилась из долгой, томительной в резкую и пугающую. Отчаяние уступило место твёрдой уверенности. Человек приподнялся и обратил взор в окно.
Даже лживый свет луны не мог скрыть ни глубины страдания уставших глаз, ни тлеющего огонька в угасающем взоре, ни горести в морщинах на юношеском лице, ни пульсирующих от разочарования вен на висках. Юноша медленно, будто нехотя, перевёл взгляд с холодного шара на серебряные крыши домов и только потом заметил черную птицу под своим окном.
Послышался изумленный, однако все равно тёплый, нежный от природы голос:
– Поверить своим глазам не могу! Это что ли… птица? Белое пятно на шее… Ты, Арги? Но… но как ты стал таким, таким…
Перед ним находилась птица неестественных размеров; она притаптывала своими лапами чуть ли не целые клумбы, оставляя гигантские следы на газоне.
– …таким большим… нет, этого не может быть. Я не могу больше доверять своим глазам после всего случившегося за последнее время… Знаешь…
Повысив голос, он обратился, как ему казалось, к очередному плоду больного воображения.
– …я ведь хотел, чтобы никто не смог видеть меня таким…
Он плавно приподнял руку и указал куда-то наверх, на потолок.
– Люди считают это слабостью. Но что они знают о ней? Можно ли назвать слабым шаг, сделанный в зияющую пропасть? У кого их этих сильных не дрогнет сердце при прикосновении к повязке вечности, которой они должны были бы обмотать глаза собственноручно, раз и навсегда вогнав во взор тоскливую и снотворную краску? Кто же не боится отдать сознание изоляции, где черный горизонт будет тянуться бесконечно? Кто же отдастся воле беспросветного тумана, зная, что он окутает и стянет тело до оцепенения?
– Даже за столь короткую жизнь я успел заметить, что почти все люди живут бессознательно. Неужели тогда есть разница между тем темным миром, где я уже одной ногой, и нашим, обычным, если шагать по нему с вытянутыми вперёд руками, зажмурив глаза. Шагать даже туда, куда иногда не хочешь.
– Из них бывают и такие, кто думает, что покинув эту земную темь, они увидят свет. Я не могу утверждать, но… но что, если они ошибаются? Что же им тогда останется, кроме вечного сожаления, когда они, разукрасив живописную дорогу цветами скорби и страдания, поймут, что это была их единственная дорога?
– А что жизнь? Единственным светом в ней может быть только тот, к которому пробираешься сквозь терния. Из этого состоит весь жизненный путь. Только преодолев холод невзгод, только пробравшись сквозь темный лес отвращений, только покорив горы усилий, ты сможешь увидеть желанный свет счастья. Я боролся со всем этим и грезил, как окажусь высоко-высоко на древе поприща, которое даст мне возможность обозревать весь мир и его блага, где и согреюсь после столь долгого холода, где насыщусь лучами после столь долгой мрачной дороги. Но когда свет счастья оказался передо мной, когда я заметил лучи на своей коже, то не почувствовал ничего. Я был опустошен. Это всего лишь иллюзия. Может, петляя в темноте, я однажды сбился с пути, ибо свет, который вижу, не греет меня. Лучше умереть в пути с целью, чем достигнув её, оказаться всё так же в холоде. Я отдал всего себя этому пути. Сейчас я устал. Устал от вечной мысли: что бы только я не сделал – всё равно это будет настолько ничтожным, что спрашивается: есть ли смысл в том, что я сделал и сделаю вообще? Жизнь человека мне напоминает песчинку… никчёмную песчинку на каком-то пляже, которая, ровным счётом, ничего не значит. Ох. Как же я устал от всего этого…
Это были последние слова. Его шею обвивала и стянула веревка. Стужей стало дыхание. Взор наполнился мраком. Душа должна была отдался вакууму, но, взмахивая крыльями и держась за птицу, следовала к чёрному горизонту. Две точки медленно растворились в лунном свете.
Халида Шимова, «Синяя птица», 2004
Аксель Галлен-Каллела, "Любовники", 1917
