пошире. Из коридора доносятся его команды:
— А теперь вот эту ногу! Хорошо. А теперь ту. Нет-нет, вон ту.
Я остаюсь в палате один.
Хенкельманн лежит и смотрит на меня в упор. Я еще помню то время, когда у него были зубы. Но он не давал их чистить, поэтому десны воспалялись, а на зубах был кариес. Чтобы дантист мог делать свою работу, Хенкельманну приходилось каждый раз давать общий наркоз. И тогда ему просто удалили все зубы. Но десны у него стали такими твердыми, что он все равно мог себя укусить.
— Хочешь, я с тобой сыграю в эту игру?
Я встаю рядом с кроватью и осторожно касаюсь пальцем его руки. Я думал, что кожа на ощупь будет похожа на древесную кору, но она оказалась мягкой и теплой. Тут же слышится треск липучки на ремнях.
Не знаю, смогу ли я решиться. Пальцы у меня слегка трясутся. Я вытягиваю руку. Он задерживает дыхание. Я рисую пальцем круги у него перед носом и так быстро, как только могу, касаюсь губ. Ам! Чуть не поймал. Я слышу, как в ушах у меня зашумело.
— Какой ты быстрый!
Хенкельманн хохочет, от его движения койка под ним слегка позвякивает.
— Хочешь еще раз?
Он тут же замирает. Я дотрагиваюсь кончиком пальца ему между бровей и рисую линию до кончика носа. Это одно из немногих мест, где кожа у него гладкая. И не успел я даже дотронуться до губ — ам! Чуть не поймал. Хенкельманн снова громко хохочет, но мгновенно замирает, как только я собираюсь уходить.
— Ну ладно, еще разок.
— Ты придешь в гости?
В дверном проеме стоит Селма.
— В гости?
— В мою комнату.
— А ты закончила работать?
Она кивает, так низко опуская голову, что подбородок касается груди.
— Вообще-то я тут жду Люсьена.
— Пожа-а-алста.
Она наклоняет голову чуть набок, как другие девчонки, когда стараются выглядеть милыми.
— Моя комната на один… — она показывает наверх. — На четверть.
— В каком смысле — на четверть?
— Пока длинная стрелка не будет там.
Прижав палец к правому виску и закрыв левый глаз, она косится на часы над дверью.
— А потом?
— Мальчики можно на четверть. И дверь должна быть открыта.
Вдруг она хватает меня за руку и качает ее из стороны в сторону.
— И ты тоже мальчики.
— Ладно, — говорю я и тяну ее за собой, словно она стоит на водных лыжах, к лестнице. — Туда?
Ее живот сотрясается с каждым взрывом смеха.
Выпятив зад, Селма взбирается на лестницу. Каждый раз она ставит на ступеньку обе ноги и только затем идет дальше. Через каждые пару шагов она оборачивается проверить, иду ли я следом.
— Не обгоняй, иди за мной, — тяжело выдыхает Селма и машет рукой, не сгибая ее, словно шлагбаумом.
Рядом с дверным косяком висит табличка с именем и криво нарисованным солнышком.
— Тут я живу.
Сразу видно, какие из вещей принадлежат ей. Остальные — точно такие же, как во всех остальных комнатах. Стол и стулья — из общего зала. Шкаф такой же, как у Люсьена. Наверху рядком сидят куклы, уставившись перед собой невидящим взглядом.
— Дверь с мальчиками должна быть открыта, — говорит она строго. Она открывает дверь нараспашку. — Такое правило.
У стены на ее кровати сидит игрушечная мягкая обезьяна такого размера, что Селма легко утонет в ее объятиях. И три пупса в платьицах и с сосками во рту.
— Смотри! — она показывает на умывальник. — Это мои штучки для красоты.
— М-м-м, понятно.
— Смотри! — Косметичка так набита, что не закрывается. — Смотри!
Я вижу помятый тюбик зубной пасты. На вешалке для полотенец висят цепочки, шарфики и диадемы.
— Смотри!
И если я недостаточно быстро поворачиваюсь:
— Смотри-и-и!
Над изголовьем кровати висит постер с парочкой, сидящей на мопеде.
— Я хочу на мопед. К нему.
Юноша наклонился вперед, чтобы ехать еще быстрее, и, улыбаясь, оглядывается назад, на девушку, одной рукой обнимающую его за талию. Из-под ее шлема вырываются развевающиеся длинные пряди волос, на губах блестит помада, у нее ровные зубы и юбочка, которую она придерживает свободной рукой, чтобы не задралась от игривого порыва ветра.
— Смотри.
Она натягивает козырек от солнца, на котором едва читается полустертая надпись: Disneyland Paris.
— Ты там была?
— С бабушкой, — она вдруг помрачнела. — После того как дедушка умер.
— Как жаль.
— А?
— Жаль твоего дедушку. Что он умер.
Она показывает фотографию, на которой она стоит маленькая, в очках для плавания и купальных трусиках.
— Это я очень давно там.
— Что ты имеешь в виду?
— О-о-о-о-очень далеко на автобусе. На каникулах.
— Как называлась страна?
— На-зы-ва-лась… — она покусала губу. — Мореландия.
— А ты каждый день к Люсьену приходишь?
От улыбки у нее меняется лицо.
— Я Люсьену нравлюсь.
— Ты всегда его так гладишь?
— Всегда! — отвечает она так, будто я ее только что в чем-то обвинил. — Его мама показала.
— Его мама? Она и моя мама тоже! Ты ее видела?
Спустя очень много времени я вдруг почувствовал, что мама где-то рядом, почти как если бы она стояла с нами в этой комнате.
— Что она сказала?
Селма смотрит на меня, разинув рот.
— Она часто приходит?
В ответ она только улыбается.
— Она что-нибудь говорила?
— Люсьену я нравлюсь.
— И всё? А обо мне она ничего не говорила?
На все мои вопросы она отвечает одной и той же улыбкой.
— Можешь его включить?
Она протягивает мне видеомагнитофон. Я не понимаю, шутит она или нет. Я никогда еще не встречал никого, кто был бы знаком с моей мамой.
Селма дает мне в руки кассету. Я вставляю ее в проигрыватель и жму на кнопку «Пуск». Она мне аплодирует. Я собираюсь включить и телевизор тоже.
— Нет! — кричит она. — Это я сама.
Она тянется к красной кнопке на пульте от телевизора, но в последний момент отдергивает руку.
Затем она тащит меня к шкафу и вытаскивает оттуда лифчик.
— Смотри, смотри, смотри! — кричит она мне, а я ведь и так уже смотрю.
— Положи это обратно, — говорю я, пытаясь не покраснеть.
Она смеется, набрасывает лифчик на шею наподобие боа, двигаясь под музыку, которая слышна только ей, и поет в невидимый микрофон. Пальцами другой руки, без микрофона, она щекочет в воздухе. Я вижу, как у нее под футболкой колышутся грудь и живот. В шкафу есть еще лифчики. Все большие и белые. Теперь она поднимает свой лифчик над головой, как болельщики на футболе поднимают шарфы с логотипом своего клуба.
— Положи его обратно.
Я не хочу, чтобы кто-то прошел мимо и
