ж как трактор водить!
Через четырнадцать часов после вылета из Сен-Луи-дю-Сенегал они благополучно приземляются в Натале.
Мермоз доволен, но празднования и поздравления ему не нужны. Когда на летном поле появляется начальник аэродрома с оркестром, он машет руками, стараясь заставить умолкнуть этот сверчковый концерт.
– Мне не нужны музыканты, мне нужны механики! Мы еще ничего не сделали. Завтра нам в Буэнос-Айрес с почтой лететь.
На следующий день в Буэнос-Айресе встреча не менее помпезная: аэродром кишит людьми и целая туча репортеров и фотографов ждут прибытия самолета.
Серьезное выражение лица и озабоченность пилота в этом первом испытательном полете оказываются не безосновательными. В Натале, откуда был запланирован обратный вылет с почтовым грузом в Европу, «Арк-ан-Сьель» слишком долго катится, не взлетая, выкатывается за полосу, и одно колесо увязает. Когда землю вокруг разрыли, стало ясно, что там полным-полно подземных муравейников, почва слишком рыхлая. С четвертью объема бака вылететь в Буэнос-Айрес им бы удалось, но с девятью тысячами литров бензина при общем весе в пятнадцать тысяч четыреста килограммов этот трехмоторник, столь надежный в полете, на земле всего лишь махина, которой требуется взлетно-посадочная полоса, способная его выдержать. «Арк-ан-Сьель», словно кит на мели, остается в Натале на несколько недель, пока полосу не приведут в надлежащее состояние.
Кое-какие газеты пишут о провале трансатлантической линии, и Мермоз приходит в бешенство. Именно те, кто превозносил до небес пробный полет, цель которого – как раз обнаружить подобного рода недостатки и исправить их, теперь вешают на него всех собак и рисуют безжалостные карикатуры: он сидит не в самолете, а в гигантской улитке. И все это угрожает запугать и повернуть вспять переменчивую волю политиков.
Чтобы отвлечься во время вынужденного простоя, он со всей страстью занимается спортом. Снова уминает тортильи из шести яиц. Снова громко хохочет по ночам в квартале Рибейра, где сколько угодно рома и женщин цвета рома. Он опять в Бразилии – там, где встретил Жильберту, но ему кажется, что с тех пор утекло слишком много воды. Иногда у Мермоза голова идет кругом от собственной жизни, от поездки в поезде, несущемся с такой скоростью, что взглянешь в окно – а все уж позади.
Почта задержалась на месяцы. Тот самый провал, которого ждали многие, чтобы закрыть ему путь.
Вернувшись на аэродром Сенегала после перелета с заглохшим над океаном мотором, что сильно трепало нервы всем членам экипажа до самого конца полета, и едва ступив ногой на полосу, он получает сообщение: компании «Аэропосталь» больше нет. Правительство распорядилось о слиянии нескольких компаний: «Эр Орьан», «Фарман», «Эр Уньон», СИДНА и «Аэропосталь». Объединенная новая компания, единственная и под контролем государства, получила имя «Эр Франс».
А стоит ему вернуться домой, как приходит разрисованное обезьянками письмо от Тони, в котором он пишет, что ему заказывают предисловия для книг, статьи для журналов и даже предложили создать сценарий кинофильма, но больше всего ему хочется снова летать. Гийоме поставили на линию в Оран. Тот писать не любит, но через приятелей шлет ему приветы.
Административные баталии приобретают новый размах. Мермоза приглашают на встречи самого высокого уровня с новыми руководителями огромной государственной компании, зовут на светские коктейли с мужчинами во фраках и дамами с веером, где его чествуют как трансатлантического пилота. Но его не слушают: он хочет не почестей, он хочет самолеты, чтобы двигаться дальше.
Наконец его ставят во главе почтовых перевозок между Францией и Америкой, однако флот годных для этих целей аппаратов не предоставлен: только гидропланы и слегка модифицированные обычные самолеты. Это халтура. Но что его больше всего ужасает: политики как с писаной торбой носятся со своим планом союза с германской «Люфтганзой». На одном из светских раутов, в котором принимает участие министр воздушного флота Пьер Кот, Мермоз идет к группе гостей, где видит министра и просит его о минутном разговоре тет-а-тет. И когда горничная закрывает дверь кабинета и оставляет их наедине, Мермоз преображается: светская маска сменяется серьезностью на лице.
– Как же это возможно, что правительство готовит договор с «Люфтганзой»? Вы собираетесь отдать немцам все линии, которые мы разрабатывали годами, которые с таким трудом открывали! Это неприемлемо!
– Ваш тон также неприемлем, месье Мермоз. Но я не буду принимать его во внимание, потому что знаю, что вы действуете из лучших побуждений. Порой политика – вещь сложная, поверьте мне.
– Мне очень жаль, лично против вас я ничего не имею, месье Кот. Но всю свою молодость я метр за метром прочесывал небо и не соглашусь на то, чтобы труд и жертва стольких людей были кому-то подарены, уж не знаю за какие синекуры.
– Вы вольны соглашаться или не соглашаться.
Мермоз выходит из кабинета, надевает пальто и шляпу. Из этого дома он прямиком направляется в редакцию газеты «Пари-Суар», повидать своего приятеля Жозефа Кесселя, журналиста, во время войны бывшего авиатором. Кессель относится к Мермозу с восхищением и скоро встает на его сторону. Оттуда Мермоз идет в редакцию «Лё-Матан». Он обходит редакции всех газет, положив начало кампании против соглашения с немецкой фирмой, что разжигает горячую полемику. Раздаются голоса, что во главе министерства воздушного флота должен стоять человек военный, а не гражданский, обучавшийся пилотированию на воскресных уроках уже в должности министра.
Мермоз не хотел полемики, он только хотел летать. Однажды вечером, когда настроение у него хуже некуда, на площади Трокадеро он встречает одного бывшего пилота «Линий», удалившегося уже на покой. Тот, похоже, очень спешит, хоть и останавливается на секунду поздороваться. И говорит, что идет послушать людей, предлагающих новые идеи возрождения страны, и почему бы ему не пойти с ним. Мермоз пожимает плечами и решает пойти.
В салоне на улице Коперника они проходят мимо сидящей на рецепции женщины, она что-то вяжет крючком, проходят мимо столов, за которыми играют в карты мужчины, и наконец оказываются в актовом зале, где все ряды стульев уже
