- Нажимать надо на Дмитрия Павловича - вот мое слово. Ишь, двойками разбрасывается! Ишь, бескомпромиссное учительство!.. Последствия его мало интересуют, школа его мало беспокоит. Эгоист! Слышали, как он на педсовете? "Не желаю быть очковтирателем..." Хорошо, что вспомнил. Сейчас я вам прочту мысль одного директора. Скажу заранее: я ее полностью разделяю. - Тулько достал газету. - Вот послушайте: "Об очковтирательстве можно говорить только формально. Но по сути мы из принципиальных педагогических соображений не ставим итоговых двоек и не оставляем на второй год". А вот дальше: "Желающим дадим возможность говорить об этом, извините, очковтирательстве еще двадцать лет. Пока не будут разработаны более совершенные формы учета и контроля в школе". Вот так-то!
- Так-то оно так, - тихо промолвил Максим Петрович, пряча глаза. - Но Деркач... у него знания третьеклассника... мы его выпустим в люди...
- У вас есть какие-либо конкретные предложения в отношении Деркача? сухо спросил Тулько.
- Речь идет не только о нем...
- Вот что я вам скажу, Максим Петрович, но, пожалуйста, не обижайтесь. Наверно, настало и ваше время. Пора и вам показать, извините, зубы против подобных горе-педагогов. Момент созрел. С Майстренко вы говорили?
- Нет. То есть... хотел вначале с вами...
- Вызовите и поговорите. Деркач, кстати, из его класса. Пусть и ответит. И не будем, Максим Петрович, выискивать причины за облаками. Последнюю фразу Тулько произнес повышенным тоном.
Во дворе прозвучали настойчивые автомобильные сигналы. Точка, тире, точка, тире... Словно водитель пытался передать с помощью азбуки Морзе какую-то тревожную новость.
Суховинский подбежал к окну, распахнул настежь рамы, осторожно, одними пальцами оперся (чтобы не дотронуться костюмом) о подоконник:
- Ирина Николаевна, что там? - и сразу же оглянулся на Тулько. Автобус... ничего не понимаю. В автобусе, кажется, наши старшеклассники.
- Пусть Ирина Николаевна выяснит и зайдет ко мне.
Максим Петрович передал учительнице распоряжение директора, потом сказал, старательно вытирая носовым платочком белые длинные пальцы:
- Я уже догадываюсь: это прогульщики.
- Прогульщики?
- Они, Василий Михайлович. С посещением у нас крайне неблагополучно.
Тулько раздраженно усмехнулся:
- Вы так сказали, словно посещаемость школьников вас не касается.
- Что вы, что вы! - замахал руками Суховинский.
В кабинет вбежала Ирина Николаевна. Даже не вбежала, а влетела, широко расставив руки, похожая на птицу.
- Водитель автобуса привез нам беглецов, - взволнованно сказала она. Вот список, - подала директору бумажку. - Скажите, Максим Петрович, почему он вмешивается?
- Кто?
- Водитель! Говорит: "Слышу, смеются, а что, мол, нам будет, не впервой!" Ну, его и зацепило, развернулся - и в школу. Заберите, говорит, своих воспитанников, пусть уроки досидят.
- Правильно говорит, - вздохнув, тихо произнес Суховинский.
- Пусть правильно. Но какое его дело?
- Видимо, есть дело!
Тулько тем временем просмотрел список, взглянул недовольно на взволнованную учительницу:
- Вы свободны.
Ирина Николаевна прижала к дородному стану свои неспокойные руки-крылья и выпорхнула из кабинета.
- Ну? - обратился Василий Михайлович к завучу.
- Время, наверное, предпринимать серьезные меры? - отчасти спросил, отчасти предложил Максим Петрович.
- Конкретнее.
- Конкретнее... - Суховинский сел на край стула, словно находился на приеме у высокого начальства. - Если откровенно, Василий Михайлович, то я растерялся. Когда-то на фронте, мы попали в окружение. Нас было пятеро. У нас было три автомата, карабин и пистолет - у командира роты. Мы чувствовали себя уверенно, пока наше оружие стреляло...
- Максим Петрович, у нас в обрез времени, чтобы рассказывать фронтовые приключения.
Суховинский, в общем тихий и вежливый человек, сжал ладони и хрустнул пальцами.
- Извините, Василий Михайлович. Поверьте, я сейчас чувствую себя окруженным врагами воином, у которого патроны оказались холостыми... Все наши меры не попадают в цель, и меня это очень беспокоит. Состояние школы, мне кажется...
- А вам не кажется, Максим Петрович, что мы напрасно переводим время? Я думал, у вас есть конкретные предложения. Нет?
Суховинский молчал.
- Нет, значит. Ну, что же, идите, Максим Петрович. Идите и подумайте.
Завуч неохотно направился к двери, как человек, который так и не высказал самого важного.
Дома Тулько рассказал обо всем жене. Ее особенно поразило поведение Ивана Ивановича.
- Ты запомни, - повторяла она уже который раз, - если такой молчун, как Иван Иванович, начал поднимать голову, значит, твои дела плохи. Дмитрий Павлович - ну, это молодо-зелено. Начитался книг, наслушался разного в университете... Этот не страшен. А учитель истории... Тут надо хорошенько все обмозговать. Ты с Иваном Ивановичем не первый год работаешь, знаешь, как трудно ему произнести хотя бы слово, а тут сто слов, и все против тебя.
Василий Михайлович долго ломал голову, как ему быть. Уже среди ночи, когда Иванна Аркадьевна досматривала второй сон, он легонько толкнул ее:
- Ива, Ива!
- А? Что?
- Надумал я.
- Что ты надумал?
- Надумал я... написать заявление.
- Какое заявление?
- Да что ты завела! - рассердился Тулько. - Какое да что... Отдам я им директорские регалии, пусть тешатся ими, пусть радуются!
- Нет! - поднялась на локте Иванна Аркадьевна. - И думать об этом не смей! Куда же дальше тебя переводить?
- А никуда меня не надо переводить: буду простым учителем.
- Хи-хи, простым учителем? И не стыдно?
- Отчего же мне должно быть стыдно?
- А оттого! Если бы из учителей да в учителя - другое дело. А катиться из облоно до учителя - позор. Представь, как на меня будут все смотреть, представь! - Последние слова она сказала сквозь слезы.
- Успокойся, Ива, успокойся, дорогая, может, все еще и обойдется. А говорю я это на всякий случай: и это может случиться. Ну и что? Не накладывать же на себя руки! Может, скажешь, учителя живут плохо? Нет, не плохо. Я даже завидую им: никакой ответственности. Поверь, иногда мне тоже хочется сидеть за чьей-то спиной и бросать реплики.
- Ладно, спи. Полночь ведь, - устало сказала Иванна Аркадьевна.
Вскоре она уже дышала ровно: видела свои третьи и четвертые сны.
А Василий Михайлович заснуть не мог. Он вспоминал, как пришел с войны весь в орденах и медалях... Эх, разве повторится тот миг! Сразу же взяли его в облоно, как-никак у него за плечами был институт, да и война - вместо сотен институтов. Сколько же он крутился в облоно? Десять лет. Да, десять. Потом сменили более молодые... Да-а, доведут они все до ручки...
Тулько тяжко вздохнул, повернулся на бок и закрыл глаза...
РОМАН
Высокая широкоплечая фигура Ивана Ивановича еще не покинула двор, а Роману уже хотелось куда-нибудь бежать, говорить кому-нибудь теплые слова, успокаивать и успокаиваться самому.
Необычная неуверенность охватила Романа. И не понять ему, что это за состояние, потому что Роману всего-навсего семнадцать лет. Он еще не знал, что неуверенность приходит к человеку часто, что с годами человек учится воспринимать и оценивать ее правильно, учится давать ей нужный отпор.
Прибежала на обед мать. Роман настроился сделать ей упрек за то, что разнесла о вчерашнем по всей Малой Побеянке, а как увидел, намерение его пропало и злость затихла. Мать, видно, тоже глубоко переживает, наверно и не спала ночью, вон как потемнело у нее под глазами.
- Лежишь? - спросила она от порога.
- Лежу, - проворчал Роман.
- И лежи. Куда же пойдешь такой хороший? - Мать разделась, причесалась перед зеркалом. - Я уж сама к курам выйду и кроликам есть брошу... А впрочем, прошелся бы по поселку, пусть взглянули бы люди, как он тебя, проклятый, разрисовал.
- И без смотрин знают...
Мать обернулась, встретилась с упреком в глазах сына.
- Ну и что?
- Ничего. Но спектакля не будет.
- Ты хочешь, чтобы я простила этому бандиту? - губы матери задрожали. Этому проходимцу?
- Ты, мама, здесь ни при чем, - перешел на спокойный тон Роман. Впрочем, пропади оно пропадом, чтобы я о нем еще думал.
- Он что, приходил сюда? - настороженно спросила мать.
- Нет. Приходила Ульяна Григорьевна.
- Вот как!
- Не подумай, что она просила за сына.
Мать усмехнулась, как показалось Роману, злорадно.
- Зачем же она прибегала?
- Хотела знать правду.
- Не ищи правды у других, если у самой ее нет!
- Мама!
- Вот, воспитала бандюгу! - Мать вся дрожала, даже жалко было смотреть на нее. - Имея такого сына, не смей людям в глаза смотреть, не смей чужих воспитывать! Учительница!..
Роман растерялся: такой мать он еще не знал. Стояла посреди комнаты разгневанная, бледная - столько вражды у нее было к Ульяне Григорьевне! Он никак не мог понять причину злобы матери: ведь речь идет об учительнице и Василии, совсем о посторонних людях. Ну, не удался сын у Ульяны Григорьевны, беда у нее с ним. И что? Пусть они там сами выбираются из своих тупиков. А им, Любарцам, по мнению Романа, сейчас надо отойти в сторону, и конец.
