class="p1">— Я думаю, у вас с им ничего такого не было?
Роза нервно хохотнула.
— А мне помнится, — резко бросила, — было! И такое, и развсяческое другое! К вашему сведению, да я всю ночь сегодня с ним спала! — крикнула вызывающе.
Тётка сражённо, с вопросом глянула на меня.
Я растерялся и машинально кивнул. Подтвердил.
— Ты к чему это растрепала губы? Я прям вся опрутела [317]… Ка-ак… спала? — обомлело прошептала тётка.
— Вплотняк закрыв ставни! — подпустила Роза и очень серьёзно, обстоятельно показала, как именно спала. Закрыла глаза, склонила голову набок, принесла под щёку вместе сложенные ладошки.
Ну и артистка… Зачем ей этот выбрык? Покруче насолить вредине тётке?
— Ё-ё-ё-ё, — сбычив глаза, густо засопела тётка. — С весёлого конца начинаешь, подруженька…
— А мы такие, тётя. Весёлые!
Я потихоньку притворил за собой дверь.
— Ну, к чему ты, коза необученная, на себя собираешь всякай сор? — уже примирительно, как-то упрашивающе заговорила тётка. — Ну, к чему ты мне смущеньем душу мажешь? Мы-то знаем тебя… Не стуколка [318] какая там… Иль пообиделась, что не совстрели?.. Вишь, окаянцы, пона… пронадеялись, что упоздает поезд, придёт по-людски, утром, как всегда, а он возьми да в пику прискочи по расписанью. Я ж оломедни [319] звонила на вокзал… Опоздал на полных пять часов! Так обнадеялась, что и сегодня упоздает… А он!..
Молчание.
Снова тёткино бормотание, еле различимые слова:
— А ежли и оправдешно ты совстрелась с этим опилышем [320] на вокзале, так не держи его в уме… Смертно рыдать не будем, не опойка [321] какая… Ободранистой басурманец… так бы и оплеушила!.. Захороводил нашу овечушку, распустил опрелыш мокрые перья, а… Какой-нить вокзальный урка… Чи-истый охлёстыш! [322].. Я ж вижу… Хоть и осердная [323], да не без ума…
— Ой, тётя, не хвалитесь своим умом. Такой «ум человечеству дан явно по чьей-то глупости». И совсем вы в людях не разбираетесь. А ещё…
Я побрёл вниз по лестнице, разглаживая кепку на голове.
Ну, куда же теперь? Что делать? За что браться? Кто и что ждёт меня в этом чужом городе?
Мне больше некуда идти кроме вокзала и ноги сами несут меня к нему по пробуждающемуся, по закипающему городу.
Вот и привокзальная площадь с радостными блёстками лужиц от утреннего машинного умывания.
Я смотрю на сам вокзал.
Не узнаю.
Он совсем такой же, как вчера, и совсем не такой. Он совсем не угрюмый, не страшный, словно чудище, каким показался вчера в вечерних сумерках. Совсем наоборот. Под боковым солнечным теплом он весь золотится добротворной улыбкой и чудится, мне навстречу в приветствии вскинул руку с кайлом каменный горновой с правого угла вокзальной крыши.
Я приподымаю кепку, без голоса с коротким поклоном здороваюсь с ним.
Он ободрительно отвечает.
Потом спрашивает:
«Ну а как спалось у нас, парень?»
Я выставил большой палец, подтвердительно кивнул:
«Отлично!»
«Ну и добро. На нас, Бог миловал, пока ещё не жаловался ни один советский дворянин [324]… И помни, где бы ты ни был, у тебя всегда в горький час будет где приклонить голову. Мы, — он показал на колхозницу со снопом, стояла рядом, как и он сам, у края крыши, — мы люди каменные, с нами легче договориться, чем с живыми».
«Спасибо!»
… И вот пришло утро.
Что же увидел слепой?
А увидел он то, что не такая уж и злючка жизнь. Порядком понабилось в её вагон всякой дряни. Но разве не осталось в вагоне места доброте?
Я успокоенно сажусь в скверике на свою вчерашнюю скамейку.
Мне как-то совестно за свои вчерашние мыслятки, что пришли на ней. Как это говорила мама… Подумаешь — жить нельзя, а раздумаешься — можно. Кажется, так…
Вчера я считал, что ночь на вокзале — это конец света.
Так ночь отошла, а конец света даже персонально для меня одного не наступил. Жить мо-ожно… Можно!
Бегут, бегут мимо люди. В вокзал. Из вокзала. В вокзал. Из вокзала. Мечутся, как мураши на кочке. И не поймёшь, кому куда надо.
Лица у людей свежие, отдохнувшие, подобрелые.
Кажется, останови любого, любой тебя и послушает, и вникнет, совет даст, как тебе быть. Только зачем же на чужие плечи кидать мешок со своими игрушками? Свой мешок сам и тащи. Не дитятко.
Ладно…
Главное, всё разложи в душе по полочкам, оглядись, угомонись, затвердей, а потом и смотри, за какую игрушку сперва хвататься. Конечно, за самую большую. И места много занимает, и интересней с большой.
Уехать бы…
Дождаться от мамушки купилок и уехать. Это в идеале. Да всякий идеал колесо, которое, видать, на то и существует, чтоб каждый, кому не лень, совал в него палки. Ведь может крутнуться так… А вдруг мама не сможет сразу собрать? А вдруг не у кого собирать? И месяца ж нет, как снаряжала нас в дорогу, в два ряда обежала всех соседей. Опять бежать? Ну и у соседей лысенькие [325] не растут на грядке… А вдруг пронадеялась, что нам тех шелестов хватит?
Тыща всяких а вдруг...
Ну и возьми лучшее. Соберёт, пришлёт. Когда? Завтра? Через неделю? А эту неделю на что куковать? Правда, у меня мелочёвка есть. Да сколько её? Я боюсь считать… Когда без счёта, всё больше кажется…
Буду отстёгивать самое-самое.
На прожиточный минимум.
Сяду на чёрную диету. Полбуханки по утрам чёрного хлеба — и всё на день. Запить можно из колонки. Воды хоть залейся. Бесплатная… Раз в три дня разгрузочный день. Одна сайка. На три откуса. Вся дневная норма. Больше норму не ужмёшь.
А желаешь кормёжку до воли, подряжайся на подёнку. На мамку надейся, да сам шевелись! Сам читал, подрабатывают студенты на разгрузке. Тебе-то разве запрещено? И должны взять, и заплатить должны по-божески. У тебя льгота, ты вокзальный житель! Советский дворянин!
Где-то за вокзалом одобрительно прокричал паровоз.
Я глянул в сторону этого крика, натолкнулся на скульптуру горнового. В торжестве вскинул он свою палицу.
«Молодчун! — сверху, с крыши, пророкотал горновой. — Я слышал твои мысли… В нашем дворянском собрании публика закоснелая, больше как рассуждает… Ты меня, работушка, не бойся: я тебя не трону. А ты не боишься работушку трогать. Молодчун!..»
Я ни у кого не стал спрашивать, как пройти на товарную станцию, а наугад пошёл по шпалам и скоро наткнулся на арбузный состав.
Перегружали в машины сразу вагонов из десяти.
Словно мячи, лёгкие, ликующие, празднично летали над людской цепочкой полосатые
