ним и Филей произошла форменная драка за место под солнцем, то бишь за кресло под торшером. Они грозно вскрикивали, отвешивали друг другу оплеухи, пыхтели и катались по полу, пока Филя не изгнал-таки старого домового, потерявшего еще до этой битвы много сил от удара судьбы, имя которому была «черная неблагодарность». «Где-то он, бедняга, скитается сейчас?» – думала Наталья и спрашивала Филю:
– И тебе не жалко его? Изверг ты, окаянный! Зима на дворе! Уж перезимовали бы и вдвоем с ним, места теперь много.
Филя ничего не отвечал, а только сопел от обиды. Наталья вздыхала, шла на кухню жарить блины, а на ночь клала в Филину миску три самых поджаристых блина и поливала их медом. Утром миска была вылизана так, что не надо было ее мыть.
– Филя, сегодня будут тебе обещанные штрюдель и вареники. Смотри, не переедай до того.
Когда Наталья готовила «кондер», Филя так и вертелся под ногами, как кошка.
– Да уйди ты! – то и дело гоняла его Наталья.
– Барабашку гоняешь? – насмешливо спросил Мурлов. – О! Сегодня у нас полный отвал! Ухожу, ухожу, не мешаю, – и он удалился с песнями в самом прекрасном расположении духа.
Утром тарелка, блюдечко и миска были пусты, как три студенческие головы.
– Ну, что, Филя, оторвался наконец?
Филя довольно мурлыкал себе под нос…
***
Прошло несколько лет.
– Может, ты покажешься мне, – как-то в шутку попросила Филю Наталья. – А то уже столько лет вместе живем, а ни разу тебя в лицо не видела.
– А ты не испугаешься? – вдруг спросил Филя и напугал Наталью и самим вопросом и звуком своего голоса. Он обычно сопел, вздыхал, бормотал, звал ее откуда-то из другой комнаты, но никогда не опускался до внятного разговора с нею.
– А почему я должна испугаться тебя?
– Да вы, женщины, все такие чувствительные!
– О, господи! Знаток женщин! Не боись, не испугаюсь. Я много чего в жизни повидала.
– Ну, смотри, – сказал Филя и предстал перед нею мрачным худым мужчиной благообразной внешности, в черном костюме, белоснежной рубашке с черной бабочкой, черном котелке и черных же туфлях, над которыми виднелись белые полоски белых носков. Белый же носовой платок делал аккуратный косой надрез на левой стороне черной груди.
– Какой ты траурный весь! – не удержалась Наталья.
– По случаю, – сказал Филя, изящно сдернул с рук черные облегающие перчатки, снял левой рукой с себя дурацкий котелок, сделал скорбное лицо, а правой рукой вытащил из нагрудного кармашка и протянул ей несколько телеграмм. Белый платок исчез. Наталья посмотрела на ноги Фили – носки остались на прежнем месте. Послания с разных мест выражали одно и то же соболезнование по случаю тяжкой утраты, постигшей Наталью, – смерти ее…
Она лишилась чувств.
Глава 44. Которая могла стать последней, но не стала ею
Ничто не меняется в природе скачком. Скачкообразной бывает только человеческая дурь и ее придумки. И время, если судить житейски, – функция непрерывная и монотонная, вот только непонятно, возрастает она или убывает. Понятно, что это зависит от системы координат, только, опять же, непонятно – какой. Так вот, что было в восьмидесятых, то было и в семидесятых, то есть и в девяностых, и все повторится в грядущие десятилетия грядущих столетий. Меняется только взгляд на эволюцию и революцию, но оба этих понятия не отрывают от понятия толпы, хотя, как утверждает Агни-йога, эволюция через толпы не совершается. Значит, толпе остается одно: революция. Достойное занятие для толпы.
Странно, почему нет математической теории эволюции и революции? Математики могли бы к революции, как ко всякой секущей линии в истории, применить дифференциальное исчисление, а к эволюции – интегральное, и в итоге получить в рафинированном виде ад и рай. Такой подход мог бы дать новый взгляд на эту старую проблему не только в истории и географии, но и в богословии…
***
В восьмидесятых, как, впрочем, и в других обозримых десятилетиях, на трезвенника смотрели, как на покойника или идиота, а не пил разве что верблюд в пустыне. Собственно, это качество неизменно культивировалось на Руси еще с Петра Великого, а если копнуть поглубже – то и с князя Владимира Красное Солнышко. Лояльность и деловые качества измерялись в градусолитрах и литроградусах, как кому удобнее, а очередное скачкообразное порождение пьянства – «общество трезвости» – было нонсенсом, так как в «общество» вступали исключительно пьяницы, поскольку трезвенникам «общество» вроде как ни к чему. Стала расхожей фраза: «А ничего они там так это посидели!» В ней вмещалось все: и роскошь человеческого общения, и богатство мира, и щедрость Создателя, и величие человеческого духа.
Петров, лучший механик цеха, последние тридцать лет пил. Пил крепко даже по пролетарским меркам. Его неоднократно брали чуть живым, предупреждали, грозили, но он упорно шел своим путем. Пока в конце этого пути не сгорел. На робу механика попала раскаленная стружка от токарного станка, и Петров вспыхнул, как факел. В надгробии у него стоит камень с надписью: «Сгорел на работе». И жизненно, и афористично. На поминках было что вспомнить.
На втором этаже материального склада хранилась столитровая бочка с техническим спиртом. Бочка была вделана в пол. Петров просверлил с первого этажа отверстие в потолке, врезался в бочку, присобачил «крантик» и наливал себе столько спирта, сколько было надо. Как он не взорвал все к чертовой матери, когда мастерил, удивлялись долго. Как-то созвал он на пир друзей, больших любителей халявы, и пил с ними непрерывно с вечера пятницы до утра понедельника. В понедельник во время утреннего обхода цеха их в бесчувственном состоянии обнаружил Сизиков. Дружков Петрова уволили, поскольку они были уже пенсионерами, а его самого, как незаменимого работника, оставили, но присудили ему выплатить двадцать процентов от нанесенного ущерба.
Для промывки особо ответственных деталей материально ответственному товарищу Малюге ежедневно выдавали два литра спирта. Кладовщица, трясясь над каждой каплей, наливала Малюге в две литровые кружки спирт и тот нес их к месту работы. За Малюгой, в трех метрах позади него, для бдения, шел мастер Кондаков. Коридор был извилист и шел уступами, как в детективе: налево, направо, вверх, вниз… И стоило Малюге завернуть за угол, как его там уже ждал со своей кружкой Петров. Не замедляя шага, Малюга отливал Петрову спирт, Петров прятался в шкаф, а за следующим поворотом Малюгу ждал с пустой кружкой Сидоров, друг Петрова, и операция повторялась. К рабочему месту «спиртоносец» обычно доставлял один литр спирта, но его вполне хватало на технологические нужды, так как нормы расхода всегда завышали
