А писарь выскочил из канцелярии и с порога увидел приближавшихся офицеров с Капустиным и Малининым. Хотел отворить им дверь, да в это время грохнул в комнатах и прокатился выстрел...
* * *
- Однако, паря, пора...
- Пожди. Ешшо стемнет...
- Хорошо тебе, чорту, ждать - бородой закрылся и мороз не берет...
- Борода!.. - ухмыльнулся красивый мужик, - она, брат, у меня рощеная...
- Да драки на три хватит, - подзадоривал Кошкин.
- Уж не тебе чета, скобленое, скажем, рыло...
- Ну, распротак тебя, договорился... Айда-ка, парень, лей!..
В сырой, холодной полумгле пустого хлебного амбара запахло остро керосином. Вывернулся из полусорванной двери на минуточку Кошкин, глянуть как снаружи?
В свинцовых, мутных клубах сумерек тонул затихший город. Яркой звездочкой сверкал огонек-фонарь в тюрьме, да другой - в военном городке. Пузато покачнулась к снегу высокая громада старого хлебозапасного магазина, в сугробах, за городской чертой.
- Сожгу тебя, дьявола, - довольно оглянулся на стены Кошкин, затрещишь и там затрещат...
И смотрел на прилегший к земле город, как однажды в тайге следил за запавшей медведицей, выбирая место, куда бы половчее жигнуть ее пулей.
- Время, - сказал он, - как уговорились в аккурат... - и, бегом к двери.
- Запаливай, дядя Митрий!..
- Э-ге, - отозвался Митрий.
- Ого-го-го, - загоготал он изнутри, - пошло рвать! - и выскочил из амбара.
Удалой, разбойной глядкой мигнул Кошкину:
- Теперь куды?
- Само собой - в город. Товарищ Решетилов, гляди, сейчас начнет...
* * *
Здание милиции.
Закрылись дневные глаза, открылись вечерние - серым шолком нависли потемки.
Длинный стол завален обоймами и винтовками.
Бравый старшой, с красной ленточкой на шинели, нагнулся над ящиком с гнездами.
Вынет из гнезда рубчатую гранату, - подаст милиционеру:
- Следующий.
Шуман в синей, истертой рубашке - всюду, где нужен.
Приказывает точно, дельно, коротко. Добросовестный спец.
Мечутся ребята молодые, радостным задором закипевшие:
- Мы - восстали!
Решетилов в штатском, рабочий Федор в штатском.
Идет Решетилов к дверям, - вытягивается перед ним постовой, - боевое время, дисциплину знаю!
- Господин начальник, - козыряет вбежавший милиционер, - так что за городом пожар.
- Товарищ Шуман, - кличет Решетилов, - сигнал!
- Слушаю, - отвечает Шуман.
С топотом и лязганьем вываливается из помещения ударная группа.
Прямо в глаза Шуману, в холодные, жестко-решительные, скорее взглядом, чем словом, Решетилов сказал:
- Счастливо, - и выстроившимся милиционерам негромко да горячо: - На военный городок идете, товарищи, за власть трудящихся!
Без уговору, молча, на караул вскинули.
Ушел Шуман, ушел в темноту отряд. Поредела цепь восставших. Словно на вокзал, что ли, проводя дорогого, вошел Решетилов в помещение.
Тащут кого-то. Непосредственно к Решетилову.
- Товарищ начальник, - вот, задержали...
Бледное лицо, заметавшиеся глаза, под распахнутой барнаулкой офицерский френч.
- Куда вы шли и откуда?
Молчит, дрожат змеящиеся губы...
- Сейчас скажешь, - тянет рабочий Федор, доставая револьвер.
- Ради бога... Я... шел домой... это не мой отряд...
- А чей? - перебивает Решетилов.
- Начальник гарнизона послал... я был против...
- Куда пошел отряд?
- В... тюрьму...
Ткнул дулом револьвера Федор в откачнувшийся, потом окапленный лоб.
- Сколько человек в отряде?
- Двадцать...
- А-а-а! - за голову схватился Решетилов. Федора за руку в сторону отдернул, зашептал: - У нас сейчас двадцать бойцов. Десять я беру, иду к тюрьме. Ты - тут, распоряжайся.
Схватил попавшийся короткий карабин, засовывая по карманам обоймы, к прижатому в углу пленнику:
- Ваша фамилия?
- И-ва-нов... - еле выговорил непослушный язык.
- Врет он, товарищ начальник, - вскинулся конвоир, - это из контр-разведки, поручик Бович...
* * *
В тревоге, с каждым шагом все глубже вгрызавшейся в душу шла Мария Николаевна к Решетилову.
Шла, почти бежала, по пустынной улице, оступалась и вязла в сугробах.
И одна мысль, одна тоска стучала:
"Только бы не поздно, только бы не поздно..."
Быстро шла, а казалось, что это время - вечность. Вечность, в которой потонуло прошлое. Как на крыльях летела - легко. Потому что ничто не тащилось за ней по безлюдию снежной улицы от ворот военного городка.
Оторвался весь след недавней жизни.
"Номер сорок, - вслух повторяла она решетиловский адрес, - номер сорок..."
Не колеблясь взбежала на крыльцо, дернула за звонок.
Женская голова просунулась. Боязливо:
- Вам кого? - разглядела даму, отпустила дверь.
- Решетилов, Сергей Павлович, здесь живет?
- Здесь... Только их дома нету...
- Как нет? - с отчаянием, со слезами, не верила Мария Николаевна. - Где же он?
- Уж право... не знаю, - растерялась женщина. - Да что вы, барышня милая, бог с вами... Лица на вас нет!..
- Где же он? Где он? - умоляла Мария Николаевна.
- Ой, лихонько, - испугалась женщина, проникаясь настроением Марии Николаевны, - да как ушел с час, аль-бо с два, так и нету... Ой, да не ходили бы вы, барышня милая, - тараторила она, выскакивая на крыльцо, - на улице-то нехорошо уж больно... Глянь-ко притихло все как...
Вечерело.
Два милиционера добрались до угла, сняли с плеч винтовки и стали у забора по одну сторону угла и по другую. И когда Мария Николаевна пересекала следующую улицу, и там откуда-то взявшиеся два вооруженных человека отделились от забора и молчаливо заняли посты.
А она бежала к тюрьме, потому что некуда было больше бежать.
Не спрашивала себя зачем, а шла подгоняемая могучим инстинктом, обливаясь слезами, беспомощная и жалкая. Ни единой души не встретив, мимо наглухо замкнувшихся, черствых домов, выбрела на площадь, на крутой обрыв реки, против острога. Низким забором, жутким четырехугольником осела тюрьма.
Шла вперед, к темным полям, а оттуда, к ней, другая женщина.
Повстречались, взглянули, остановились и поняли.
И встречная обняла Марию Николаевну за плечи, тихонько повернула:
- Отойдем, голубка... гонют оттуда...
Отошли не спрашивая друг друга и сели у обрыва на лавочку, одинокие в сумерках вечера, как отставшие от пролета печальные птицы...
Незнакомые и разные - Мария Николаевна, жена начальника гарнизона, и просто Федосья, жена деповского смазчика, и вместе родные и близкие единым чувством, единым сердцем, - две измученные женщины смотрели скорбно на черный острог.
Темнело быстро, молчал проклятый город...
* * *
Мещанин Опенкин, старожил и домовладелец, обитал напротив ворот военного городка. И сейчас, завернувшись в тулуп, стоял за забором в своей ограде и, сквозь щель, терпеливо смотрел на улицу.
Больше всего он боялся, как бы не повредили заново сложенную дымовую трубу. И без хозяйского глаза в такую ночь свой дом и усадьбу оставить не мог. Потому и торчал на дворе уже с час, ожидая, что будет.
У ворот городка обычно маячил один часовой.
Теперь их было трое и ружья держали они в руках.
Глотала ночь последний слабый свет, поскрипывал морозец.
Недавно был слышен говор, выклики, движение солдат. Теперь и это стихло и над городом словно закрылась стеклянная крышка, отгородившая его от звуков.
Против этого затишья даже каленые нервы Опенкина боязливо настораживались. Что еще будет?..
Обернулся, удивился: за сараем небо расцветало огненным заревом.
"Где же горит?" - соображал Опенкин.
А медно-красный полог огня дышал и расширялся, как северное сияние. Уже пламя жгло тело города, а он все молчал, окованный
мертвым оцепенением. И, наконец, откуда-то с колокольни, сорвался несмело набатный, словно пробный удар, повторился еще и смолк, испуганный молчанием...
Освещались кровавым, зловещим блеском кирпичные корпуса и не было почему-то теперь часовых у ворот.
И внезапно, издали, со стороны тюрьмы, трескуче рассыпался ружейный залп... И, вдобавок, пощелкали одиночные выстрелы.
Опять замерло.
С тупым любопытством ожидал Опенкин.
От ворот городка отделились три фигуры, перебежали на сторону опенкинского дома и, хоронясь в тени, остановились как раз против щели. Стояли и один у другого поспешно срывали погоны. Потом убежали, оставив прислоненной к заплоту винтовку.
И вскоре, другие, темные фигуры, горбясь и пригибаясь, как призраки, заскользили вдоль стен.
Приостанавливались у раскрытых ворот городка и таяли в их мраке.
Вот крикнул кто-то, и Опенкин подскочил от оглушительно ахнувшего выстрела...
Ожила, пробудилась ночь, наконец-то развязался узел молчания.
Жиденько в начале, поднялось ура. Перекинулось подхваченное...
Шум окреп.
Ура расло, вливались новые глотки, разрастался грозный гул...
Ударил выстрел - потонул в человеческом реве.
Резко, перебивая голоса, как сорвавшийся с цепи, загрохотал пулемет и тут же стих, точно подавился.
