В бездне двора металась неясная, разъяренная масса, точно озеро разбушевавшееся билось в берега.
В окнах, вверху мелькали и тухли нервные вспышки огней. Бежали там, внутри со свечами. Уже переплескиваются в улицу брызги людской волны выскакивают за ворота одиночные люди. Поминутно то там, то здесь властно прокатывается выстрел, алей и ярче полыхает зарево на кирпичных стенах, слившихся с ночью.
Визги, крики. Несется к опенкинскому забору раздерганная кучка людей, спинами ударяются в затрещавшие доски. Короткими револьверными хлопками огрызаются на со всех сторон наседающую массу.
- Братцы, спасите, спасите, - пронзительно верещит знакомый Опенкину голос, голос Малинина, городского головы...
И тут же, словно прорвав плотину, поток солдат, винтовки наперевес, обрушивается на прижатых к забору...
* * *
Их девять человек.
Это их, отворив свой зев, выбросила тюрьма в темень ночи.
По трое в ряд. Руки скручены за спиною.
Мерно шагают, идут - куда?
Как гроба заколоченные дома - отклика не дождешься.
Предали их ночной пустыне, от живых еще отрешились люди, позабыли.
Уже умерли они для тех, кто, связанных, передал их конвою смертников.
Вывели в расход, и дела о них, вероятно, складываются сейчас в архиве. Осталась пустая формальность - расстрел...
Баландин шагал во втором ряду с краю. Около путался в длинной шинели, оступался в снегу и шашкой звенел конвойный. Или палач?
Бесконечно высоко, бесконечно чуждо искрились в бархате неба прекрасные, безучастные звезды. Жестко и больно схватила запястья грубая веревка - на расстрел идущего вязали, - не все ли равно?
И эта саднящая боль и широко раздавший грудь морозный, вольный воздух после спертой тюремной вони, - странно заслонили почти физическую осязаемость грядущей казни. И это тихое ночное шествие развеяло кошмар пережитых часов. Сосед Баландина шатался, старался не отстать и что-то глухо бормотал все время.
- Гляди, горит... - внезапно выговорил он ясно.
Баландин оторвался от бездумной путаницы мыслей. Со всех углов в его мозгу слетались мысли, куда-то устремлялись и,
натыкаясь на какой-то выросший заслон, бессильно падали и путались перед его стеною.
И оттого, хоть мозг работал страшно, - было полное бездумье.
С трудом приподнял голову. На черном горизонте восходило небывалое светило, пламенным багровым глазом моргавшее издали...
- Сворачивай налево!
И, замедляя шаг, процессия влилась в ущелье переулка, кончавшегося лесом. Раздвинулись в ухабах и сугробах, точно пьяные избушки, как кладбище разбитых кораблей. Пахнуло издали родным, сосновым бором...
А шедший впереди Баландина вдруг спотыкнулся и упал. И все остановились.
Конвойцы подбежали подымать.
Мучительная, смертная тоска змеиными глазами поглядела на Баландина.
Он стиснул зубы. Крепче-крепче.
И знал, что если чуть поколебаться, малость приослабнуть - и сразу распадется все и онемеют ноги.
- Пошел, пошел! - заторопили сзади.
Как тяжело, как неохотно шевельнулось тело, приходя в движенье...
И, совершенно неожиданно, как будто сверху, звенящий крик:
- Товарищи, ложись!..
Мысль - молния: - Решетилов!
Слепо бросился в снег и, в тот же миг, над ним из-за сугробов хлобыстнул огнистый залп...
Прыжками, через городьбу сбегались люди, совались на колено и гулко разрывали пламенной иглою темноту.
- Сдавайся, суки!..
Некому сдаваться, кто может - убегает.
К Баландину вплотную подскочил солдат, штык близко, - беспощадная стремительность замаха... Удержался:
- Лежи, товарищ, сейчас развяжем...
Кричит Решетилов:
- Баландин тут?..
Душа взорвана радостью звериной, с земли кричит, отзывается:
- Здесь, здесь!..
Кругом смеются, выкликают, истерически рыдают вырванные от расстрела люди.
- Да стой, чорт! - ворчит Решетилов, - стой, Николаха, дай руки-то развязать...
А за домами рос пожар волнистой буйной гривой. Послышалась далекая стрельба...
И вдруг - глаза Баландина радостно схватили бегущую к ним из переулка, спотыкающуюся по сугробам женскую фигуру в белом платке и знакомо-родном жакете...
