уровню гроссмейстера, тем сложнее будет распознать его среди компьютеров. Стало быть, нужно искать слабость или иронию, но лучше такую, которая является аллюзией на другую игру. Допустим, совершить запрещенный ход, но такой… ну, чтобы он был разрешен в другой игре, в шашках, там, в уголках, понимаешь? Прыгнуть слоном через пешку по диагонали. Тут будет совершенно понятно, что это человек делает.
– А вот это уже совсем неплохо – но как это сделать со словами?
– Я не знаю. Ну например, можно словами записать известную музыкальную фразу. Возьмем пятую симфонию Бетховена – «соль-соль-соль-ми, фа-фа-фа-ре». Ну или просто: «доремисольфалясидо»… Или вот еще вариант: «цедваашпятьоаш»! Вряд ли робот сможет такое выдать. Ну, или наоборот – цифрами заменять слоги в словах, говорят, целый язык придумали по такой формуле.
– Слушай, это очень классно. Как тьюринговый судья-самозванец, я тебе возвращаю твои кровные сбережения! Сознаюсь, я читал недвно статью по теме – там пошли немного другим путем. Давали участником группы слов и просили выбрать из них одно, получается, самое человеческое, что ли. Знаешь, какое слово победило?
Я покачал головой. Эти загадки меня немного утомили.
– Дерьмо, представляешь? Там, кстати, похлеще было слово, как-то не могу его употребить не к месту. Видишь, какая тема – а я милого узнаю да по мату. Интересный, кстати, поворот. Ищем слабость, прямо как ты сказал, но только слабость здесь не в программе, а в программисте, в его скромности, а скорее – ханжестве. И чем грубее слово, чем большее табу на него вероятно наложено, тем скорее оно укажет на реального Миху.
– Ты знаешь, о чем я подумал – а как составить тест Тьюринга для близких, для друзей? Так, чтобы задал вопрос, и по ответу видно – с какой там, семидесяти-процентной вероятностью? Мне хватит. Короче, друг перед тобой, или не друг? Ведь не устраивать же беду на ровном месте, так? Да и опять же здесь зависимость нелинейная – не всякий друг, и не во всякой беде познается…
Миха задумался. Я обожал эти связки между темами, серпантин погружения – новый поворот, что он нам несет. Неуловимая смена тона, вкрадчивое вступление фагота с вариацией на тему, которая придает ей силу притяжения, возвращает к земным материям, к нашему, родному кругу страданий.
На стенке купе, под потолком, сидела муха, самая обыкновенная, немного сонная. Еще бы, все-таки середина зимы. Но в этом странном, натопленном мирке, в ее персональном стеклянном шарике огромного размера, постоянно находилось теплое место. Муха неторопливо переползла на соседнюю панель и засучила передними лапками. Мне показалось, что она подползла поближе, чтобы лучше меня рассмотреть. Я улыбнулся своим мыслям, наделив муху половиной качеств среднего обывателя. Ее огромные глаза были хорошо видны даже с большого расстояния – что если у меня были бы такие глазища?! Я где-то читал, что мухи видят и спереди и сзади одновременно. И еще, что время для них течет впятеро медленнее. Этот факт запомнился своей абсурдностью, но, в каком-то смысле, так оно и было на самом деле. Просто глаза мух передают информацию в мозг триста раз за человеческую секунду, против наших шестидесяти. Потому их время разбито на значительно более мелкие кусочки, и наша секунда куда больше наполнена событиями в их крошечном мозгу, они больше успевают прожить, заодно с издевательской легкостью уворачиваясь от наших ладоней. Кто поставил нам этот лимит, за которым наш дискретный, мозаичный мир сливается в плавные движения рук, расплывающиеся улыбки, бесшумный танец пылинок в тусклом свете стенной лампы, неровный бег лесной кромки, напоминающий мне какой-то скучный анимированный график биржевых котировок? А муха, простая муха продолжает видеть, как этот мир разрушается и воссоздается, сдвинутым на еле заметное расстояние, в частых вспышках света на фасетках ее глаз. И что тогда еще так же спрятано от меня по простой причине несовершенности – случайной ли – моих глаз, ушей, и прочих органов чувств, а может быть, и сердца, души, органов нежности, терпимости, понимания, великодушия? Я смотрел на Миху и пытался увидеть его глазами мухи – какая химера, быть может, выскакивает на двадцать пятом кадре, или же наоборот – что такого видел в нем рептилоидный корень моего мозга, что мне казалось, что этот разговор жизненно важен для меня, что мое время замедлилось именно для этого непредвиденного и непродуманного контакта, прикосновения к живой, оголенной, кусачей жиле.
– Хороший вопрос. Действительно близкий человек сможет сказать о тебе то, что не говорил никто другой, может быть, даже сам ты никогда этого не говорил… или даже же не думал… Но как только оно сказано, точность этого замечания будет тебе совершенно очевидна. Как с биткойном твоим – ты сразу сможешь увидеть всю цепочку наблюдений, рассуждений, сопережеваний, забот и любви, вложенных близким в эти слова. То чувство, когда кажется, что другой человек знает тебя, лучше тебя самого. Вот оно и есть твой тест Тьюринга для близкого. Кстати, большинство твоих родственников его с треском провалят. Тут нужно родство духовное, естественный отбор близости.
– А откуда эта близость появляется, как ты думаешь? Ведь не в процессе же дотошного наблюдения? Скорее уж бывает наоборот, когда с первым взглядом замечаешь какую-то толику самой сути. Как говорят, первое впечатление – самое верное.
– Вот ты правильно заметил – «самой сути». Я думаю, что есть у нас, в добавок к самому обычному, на сегодняшний момент, увы, уже астигматическому зрению, еще и зрение духовное. Это особый фильтр – он чувствителен только к боговому, к той песчинке, твоему душевному наперстку, к искре божей, что есть в каждом из нас. Одна искра видит в кромешной тьме другую искру, настоящее родство. Заметь, опять же, слово искренний. Это и есть наша ниточка связи со всеми вокруг. На свежий глаз, искра теплится сквозь все наносное, оттого и восприятие острее. А потом глаз замыливается… но не у всех. У близких, это чувство остается навсегда, потому и можно встретиться с ними через десятилетие и подхватить разговор с того места, на котором расстались.
– Получается, что обычные органы чувств только мешают видеть богово? Оно прячется между кадрами, в инфракрасном, в ультразвуке, так?
– Может быть. Ты же знаешь, лучшее место для пряток – на самом виду.
Миха улыбнулся. Подумав, он добавил:
– Вот интересно – может быть, Бетховену было легче слышать верховную музыку, когда его слух стал ослабевать. Говорят еще Ван Гог, от абсента и лекарства от эпилепсии, стал все видеть в желтых и синих тонах. Я где-то слышал,
