Тима вспомнил, как в Колупаевке сын Анакудинова показал ему логово волчицы. Оно было выкопано под стволом гигантского, поверженного бурей дерева. Стены узкой пещеры гладко обтерты, внутри сухая чистая тр-ава, а по когтистым длинным бороздам возле порога было видно, что зверь выбрасывал из норы кости и помет.
И потом вот лебеди — это правда, они самые красивые и гордые птицы на земле. Зачем же их убивают люди, когда мясо лебедя считается несъедобным? Зачем убивал лебедей Дэвиссон, да еще так подло?
Тима тоже знал Дэвиссона. Он хорошо помнил, как Дэвиссон хвастливо показывал на вокзале действие американской паровой вошебойки, присланной американским президентом для русских солдат, чтобы они не умирали зря от тифа и их побольше можно было бы отправлять на фронт.
Мать Нины сказала как-то:
— Дэвпссон ведет себя в уезде как колонизатор.
Колонизатор, а хотел вылечить жену Фирина и даже одолжил много денег, чтобы купить дорогое лекарство.
Правда, папа сказал, что это лекарство плохое, но разве Дэвиссон доктор? Откуда он мог знать, хорошее это лекарство или плохое? Асмолов и папа зполи, а Дэвпссоп — нет. Нина Савич тоже больна чахоткой, и если бы было на свете такое лекарство, которое сразу вылечивает, Тима тоже ничего не пожалел бы, чтобы купить его в аптеке.
Но если Савич повезет Нину в Крым, где, говорят, вылечивают от чахотки воздухом, разве Тима станет уговаривать Нину остаться? Нет, конечно, пускай едет, хоть насовсем, лишь бы была здорова. А вот Дэвиссон отговаривал жену Фирина уехать в Россию. Ведь Девиссон — капиталист, а все капиталисты хотят плохого людям.
Потом Тима подумал, что, если б мама узнала его мысли, она, наверное, рассмеялась бы и сказала папе:
"Смотри, Тимофей стал у нас попугаем. Повторяет слова взрослых, а сам их не понимает". Ну как же не понимает, когда все говорят сейчас об одном и том же: все плохое досталось от капитализма, а все хорошее будет от пролетариата, и пролетариат сейчас — самое главное. Но почему же тогда шахтеры не поймали Дэвиссона и не посадили в тюрьму? Вот Тима приедет на шахты и расскажет сам все про лекарство. Тогда наверняка Дэвиссона схватят и засудят в трибунале. Успокоившись на этом мстительном решении, Тима побрел к сараю, где на груде досок сидели Поднебеско, Вавила, Коля Светличный и еще какие-то люди.
Белобрысый парень в брезентовой куртке, распахнутой на голой груди, жмурясь от солнца, горячо говорил, обращаясь только к Поднебеско, должно быть, оттого, что тот был самый молчаливый:
— Пойми, угольная твоя душа, нам, сибирским, обидно. Сколько лет кедры валили на фирму Джердессона, а опосля на Оскара Чевинни. Летом шли на прииски к Робертсону или к Пайперу. Про Кипга не говорю, он еще в одиннадцатом году купил у наших купчишек рудники на круг. Да и все остальное тоже американцы либо англичане себе прибрали. А какой порядок на приисках завели:
после упряжки всех в барак — и на замок. Возле дверей стража. Ни в отхожее место, никуда. Опасались, чтобы ночью золотишко в забоях не своровывали. После упряжки надсмотрщик, бывало, велит ногами стать на весовую платформу. Ежели больше весишь, чем когда на работу шел, — в закуток нагишом, шарят, не спрятал ли где самородка. Лекарство давали, чтобы, значит, прочистило.
Думали, что золото заглатывать решатся. И по номерам обозначали. Туземцем обзывали, — пожаловался парень, — а я им не тузем, я самых сибирских кровей.
Вавила произнес задумчиво:
— Свои тоже не сахарные.
— А те всё ж ловчее, — упрямо заявил парень. — Вот этот вот Дэвиссон, чего он у министра выпросил? Объяснил цифрами: каторжные, мол, дорого обходятся, караулить их надо, кормить, одежа. А работа силком — одна видимость. Ну и дали ему под расписку две сотни. Привез без конвоя на рудники, кажному толково объясни:, сколько за что платить станет, но только расчет за иг, а кто будет стараться, за тех попросит, чтобы им послабление сделали и в переселенцы зачислили. Ну, те и старались. А через год, под самое рождество, когда самая ни ь г есть стужа, прибыли казаки и с ними кассир. Но только он в железном сундуке не деньги привез, а книжки, в которых про каждого было записано, что он Дэвиссону стоил. И как начали расчет вести, — получилось, не быго чслоЕека, которому чего-нибудь следовало, а за каждым еще долг числился. Ну, те в бунт. Казачишки по ним палить. Позабирали тех, кто выжил, снова в тюрьмы дл на каторгу. А Дэвиссон на этот барыш рудник купил, брошенный в давние времена. Оказалось, в отвалах там — платина. Старые люди не знали, что платина в цену войдет, золотишко брали, а ее — в отвал.
— Значит, верно, ловкий, — согласился Вавила.
— Хоть и ушлый, да не со всех сторон, — сказал парень и пояснил: Начал он тут было за женой фельдшера ударять, а она, как муж на охоту, двери на замок.
И все ж настиг он ее тут, возле бакалейной лавки, стал даже при людях чего-то про свое говорить. А она как хлестнет его по роже. Шапка на нем была хорошая, из бобра, и та свалилась под ноги. Но он за шапкой не нагнулся. Только пригрозил: плохо, мол, теперь ей будет.
А она плечи вздернула и ушла. И он в другую сторону.
Шапку после люди принесли.
Подошел Карталов и сердито спросил парня:
— Что это у вас, как ветер с болота, пропастиной смердит?
— А. это еще с третьешнего года, люди Довиссона лосей забивали по весне на шкуры, а мясо солить нечем, ну и валили в болота. С тех пер и воняет.
— Да разве лосей весной бьют?! — изумился Вавила.
— Иностранные, те казнили, — разъяснил парень. — Говорят, кожа лосевая в большой цене в их странах. Ну и поспешали. На плотах свозили. Навалят вышиной с избу и волокут до самой губы, а там на шхуны перегружали, Потянул носом и согласился: — Воняет, верно. Голов тысячу покидали, а то и поболе.
Верстах в тридцати от рудного поселка тайга кончилась. И началась пустыня лесной вырубки. Из талого снега торчали толстые культяпки гниющих пней и, словно обхлестанные веники, пучки низкорослых берез, осин.
Скоро и их не стало. Потянулась плоская равнина с провалами оврагов, изломанная балками. Все это покрыто ледяной коркой черного цвета. С ветвей редкого кустарника свешивались сосульки, но если взять такую сосульку в руки и поглядеть, внутри она тоже вся в точечках угольной пыли. Влажный сизый воздух пахнул погребом.
Подводы съехали на дно балки, застланной хлюпающими в болоте бревнами. В глиняных откосах зияли пещеры, похожие на звериные логова. Но к ним вели обваленные ступени, — значит, здесь жили не звери.
Тима вопросительно поглядел на Вавилу, тот сказал равнодушно:
— Как недород, мужики с голодухи сюда сбредались.
На рудник заходить опасно, шахтеры побить могут. А так выроют пещеру, живут и ждут: либо у шахтеров забастовка, либо обвал, подрядчик придет и наймет тех, кто покрепче.
Показав рукой на растущие по откосам балки чахлые деревья с запекшимися шершавыми ранами на стволах, объяснил:
— Драли кору, толкли на камне и жрали… Бывало, прибегут сюда сгоряча шахтеры мужиков побить, чтобы, значит, заработок через них не снижали, поглядят на лес обглоданный, и только что обзовут последними словами:
разве на голодных рука поднимется?
Асмолов сказал:
— Во времена фараонов на рудниках работали только рабы и преступники. С изобретением паровой машины нужда в каменном угле баснословно выросла, и миллионы людей стали заниматься подземным промыслом. Но современная цивилизация не внесла существенных изменений в приемы их труда.
Папа сердито заметил:
— Слово «цивилизация» звучит кощунственно применительно к обществу, где кража труда узаконена.
— Я только инженер, — напомнил Асмолов, — и для меня цивилизация — это прежде всего техника.
Папа положил руку на плечо Асмолова и попросил:
— Извините, Юрий Николаевич, но меня так взволновало зрелище этих пещер.
— Меня тоже, — согласился Асмолов и, словно для того, чтобы не думать о пещерах, стал поучительно рассуждать: — Преимущество каменного угля как топлива заключено не только в его химических свойствах, но и в дешевизне добычи. Самое дорогое — транспортировка.
Поэтому оплата труда сибирских горняков значительно ниже всех других. Иначе брать здесь уголь нерентабельно. Вот если бы построить металлургические и химические предприятия, — он постучал пяткой валенка по телеге, — под нами угольный океан! Рурский бассейн по сравнению с ним озеро… Но на его поверхности десятки первоклассных заводов. А здесь, он махнул рукой, — пустыня, — и добавил грустно: — И через сто лет тоже будет пустыня.
— Не будет здесь пустыни! — решительно возразил папа и стал рассказывать Асмолову о том, что из губернии выехал уже делегат в Москву на съезд совнархозов и повез туда проект строительства металлургического завода на базе сибирского угля.
