пор стоит в духовной повестке дня.
Разве может устареть, к примеру, бакунцевский завет сохранять и развивать «рвущийся к небу, словно горный ветер» родной говор — народный язык? Завет, который так образно сформулирован в чудесной повести «Киорес»: «Не есть, не пить, а только бы говорить на этом языке или слушать, как сладко и нежно говорила прачка Мина, как она растягивала слова, будто не говорила, а тихо пела у прялки, и слова ложились, как мягкая кудель».
Современные армянские писатели могли бы многое позаимствовать у Бакунца: и твердую веру в безграничность жизни и бессмертие народа, и глубокое проникновение в историю народа, в его психологию, и стремление утвердить принципы народной, стилистики в литературном языке, и неутомимую жажду познания. И еще — попытаться постичь тайну той ювелирной работы, которую он проделывал над каждым словом, над каждой строкой, создавая такие шедевры, как песня вечной тоски «Фазан», бесподобная хроника армянской провинции «Киорес», как яркая пейзажная зарисовка — «Альпийская фиалка», как одно из самых глубоких обобщений — «Сумерки провинции», в котором социально-философское мышление Бакунца проявилось с редкой глубиной, как многие другие рассказы, как, наконец, оставшийся незавершенным роман «Хачатур Абовян» — одно из чудес армянской литературы, в котором так неповторимо слились и щедрое воображение писателя, и глубокие научные познания, и безупречное владение родным языком со всеми его нюансами, во всех! его полноте.
5
Если внимательно читать произведения Бакунца, нетрудно заметить, что они, как правило, представляют собой либо «осколки» воспоминаний детских лет, либо путевые записи, либо пересказ услышанных в детстве историй и бесед, либо случай из жизни, рассказанный кем-нибудь из знакомых. Иначе говоря, Бакунц — то в начале, то в конце, то где-нибудь в середине своего рассказа — подчеркивает его достоверность.
О подлинности изображаемых событий свидетельствуют такие фразы: «Мне довелось очень много ездить в различные села, я услышал там много историй, «еще дед рассказывал мне»… Подобные «зачины», точные указания места действия, названий населенных пунктов (Акар, Гюнетах, ущелье Хумбат, Дрнган, Астафьевская улица), одни и те же герои, встречающиеся в разных рассказах (Дилан-дан, Назу-ахчи, Ата-апер, гончар Авак и др.), ссылки на то, что сам он был очевидцем событий или слышал о них («Помнится мне…») или ссылки на предание («Рассказывают, что…») — все это свидетельствует о главной закономерности литературного труда Бакунца — о документальной основе его произведений и обнаруживает его неоспоримое пристрастие к жизненным сюжетам и прототипам, к выверенным источникам.
Этот путь — от прототипа к обобщению — связан прежде всего с такой художественной категорией, как сюжет. Принцип простого и ясного бакунцевского сюжета никогда не сводится к простому копированию фактов и событий. Всегда или почти всегда имея перед собой конкретный факт, конкретный эпизод, следуя за фактологией, Бакунц, однако, никогда не воспроизводит его механически или буквально. Писатель оказывался властителем фактологической данности, творцом, создающим художественный образ, художественный мир.
Например, рассказ «Письмо русскому царю» по своей фактологической основе — просто мемуарный эпизод, извлеченный из памяти детских лет. Но в художественной интерпретации Бакунца этот эпизод разрывает свою фактологическую оболочку и становится синтетическим обобщением народной жизненной философии.
Опираясь на «первоисточник», Бакунц постепенно, не нарушая естественного течения действительных событий, отходит от него — к «открытию» нежной, поэтической души народа, его честной, праведной и удивительно цельной жизни, его жизненной философии.
Вот рассказ «Фазан». Его сюжет составляет самая банальная жизненная ситуация. Герой рассказа Дилан-дан в молодости был увлечен соседской девушкой Соной, но ее богатые родители выбрали другого жениха. Умерла Сона, а Дилан-дан живет воспоминаниями о прожитом и пережитом. Эта схема аналогична множеству самых различных жизненных историй, на которых строит Бакунц свои произведения. Воспользовавшись этой сюжетной основой, автор делится с читателем самыми разнообразными своими впечатлениями, наблюдениями над различными жизненными явлениями, природой, человеческой психологией.
В рассказе Бакунца Дилан-дан показан и в молодые годы, и на закате жизни, в глубокой старости. Это помогает художественному решению «жизненного сюжета», жизненной истории. Прошли годы, пролетели дни, но не заглохло и не притупилось в Дилан-дане живое восприятие мира.
Важным сюжетным компонентом в этом рассказе является образ раненого фазана. Этот образ не имеет прямого отношения к жизненной истории, рассказанной писателем. Здесь как бы две сами по себе развивающиеся сюжетные линии. Однако художественная организация бакунцевского повествования потребовала введения в рассказ этой сюжетной линии. Здесь не просто необходимая автору сюжетная параллель. Недаром же рассказ называется «Фазан», а не «Дилан-дан» или «Сона». Это название подчеркивает, что в рассказе речь идет не только о конкретной, данной истории любви, а вообще о крушении человеческих чувств. Образ Фазана вырастает в символ. От частного эпизода к глубокому обобщению — таков процесс сюжетной метаморфозы.
Рассказы Бакунца не имеют классического, в обычном смысле этого слова, построения новеллы — завязка, кульминация, развязка. Больше того, его мировосприятие диктует такую форму построения, что временами кажется, будто его рассказы не имеют ни начала, ни конца. Порой сдается, что они не созданы писателем на основе его жизненных наблюдений и раздумий, а просто выхвачены из жизни. Такое впечатление объясняется народным стилем построения бакунцевских рассказов. Писатель представляет жизнь как бы в народном ее восприятии и в соответствии с этим ту или иную жизненную историю раскрывает так, как это бывает в сочиненной народным сказителем сказке, в предании, легенде.
Такое отношение к жизненному материалу обусловливает чрезвычайно простой план построения, который, однако, строго подчинен единству частей и целого.
Таков рассказ «Сабу» — рассказ без начала и конца, рассказ, в котором события излагаются в народно-сказовом ключе.
Вся композиция рассказа подчинена сказочным сведениям о селе Сабу. Эти сведения заменяют ту часть повествования, которая называется завязкой, однако это не завязка в обычном смысле слова, хотя сказка и заканчивается фразой, подготавливающей драматические события: «В эту ночь не было ни луны, ни звездного света…»
Сказочный мир исчезает, его сменяет мир реальный: «В ту ночь в деревне Сабу юная девушка, одна, стоя перед станком, ткала ковер». Девушка-ковровщица у станка — это также частица сказки. Но сказка рушится, уходит окончательно и бесповоротно. Примчавшиеся из Ирана всадники похищают девушку для сеида. Остается лишь иллюзия сказки. Остается трагедия девушки.
Мощное лирическое чувство, которым окрашены рассказы Бакунца, вводило в заблуждение некоторых исследователей, утверждавших, что для Бакунца не характерен принцип широкого эпического обобщения, что ему чужда эпическая стилистика и потому все явления действительности он окрашивает в топа, порожденные его субъективным воображением, не соответствующие реальности вещного, предметного мира.
Однако при внимательном рассмотрении даже самых лирических рассказов Бакунца, таких, как «Альпийская фиалка»,
