Онъ насупился, замолчалъ и, тряхнувъ головой, точно отгоняя что-то, продолжалъ:
— Все было ладно за эти три года, а тутъ пошло все какъ-то подъ гору… Съ мѣста прогнали… Осѣдлала меня нужда, облюбовала и поѣхала… Бился-бился, искалъ-искалъ мѣста — нѣтъ! нѣтъ, да и все! а вѣдь пить-ѣсть надо… О себѣ-то ужъ я не думалъ… Гдѣ ужъ! только бы его-то… его то только бы! Заложилъ все… оборвался… озлобился… въ трущобахъ жилъ, съ ребенкомъ-то, понимаешь? Чего только не натерпѣлся!… Въ разные эдакіе пріюты обращался… Не берутъ нигдѣ: незаконный! Да и просить-то я путемъ не умѣлъ. Помню, разъ провелъ я ночь на Хивѣ, въ притонѣ одномъ… Всталъ рано… куда идти? Вышелъ на Солянку: «Николенька, говорю, куда-жъ намъ идти?» А май мѣсяцъ стоялъ о ту пору… тепло было, весело, радостно… Пошелъ, куда глаза глядятъ… Его-то на рукахъ несу, то веду потихоньку за ручку… Долго Москвой шли… вышли за заставу… въ поле… посидѣли… отдохнули… Куда-жъ теперь? думаю… Взялъ его на руки. Держись крѣпче! Обхватилъ онъ меня рученками, головку на плечо положилъ и зашагалъ я… Лучше, думаю, гдѣ-нибудь въ деревнѣ издохну, чѣмъ въ Москвѣ этой, проклятой… Отошелъ верстъ десять… свернулъ въ сторону въ деревеньку… Прямо въ избу первую… Гляжу: баба одна хлѣбы мѣситъ… больше никого нѣтъ… «Тебѣ чего»? спрашиваетъ… Тетенька, говорю, дай Христа ради, мальчику моему молочка… Сполоснула она руки, сходила куда-то, тащитъ цѣлую кружку… Разговорились мы… Разсказалъ я ей все, вотъ какъ тебѣ теперь… Подивилась она… пожалѣла… Подумала, подумала да и говоритъ: «Отдай намъ его со старикомъ въ сынки, худо не будетъ… Пойдешь, говоритъ, къ намъ, сынокъ, жить»? — это у него-то спрашиваетъ. А онъ, сынокъ-то мой, обхватилъ вдругъ меня да какъ взвоетъ… жмется ко мнѣ… трясется весь… Нервный онъ у меня былъ… О, Господи! Господи!..
Онъ оборвалъ свою рѣчь и долго сидѣлъ молча, тихо всхлипывая…
— Ну, понятное дѣло, — началъ онъ опять, — не отдалъ я его… Еще бы… отдать… Съ тѣхъ поръ началъ я съ нимъ вмѣстѣ ходить, бродяжничать… изъ деревни въ деревню… изъ села въ село… Случалось, гдѣ поработаю — заплатятъ, а то и такъ выпрошу… И вотъ, ей-Богу, скажу тебѣ, хорошее это время было… Загорѣли мы оба, мальчикъ мой пополнѣлъ даже… Идемъ, бывало, лѣсомъ… птички поютъ… листочки-шелестятъ… Солнышко играетъ… Травка-муравка точно коверъ… хорошо!… Сядемъ, разговариваемъ… Лепечетъ онъ у меня… радуется ангелъ мой на муравья на каждаго… И у меня, глядя на него, сердце играетъ!… Да только все это недолго было… Недолго! Подошла осень… пошли холода… дожди… грязь… Одежонка на насъ плохая была… Ну и того… простудился онъ… сразу какъ-то его свернуло… шабашъ! стопъ машина!… - Было это дѣло во Владимірской губерніи: рѣка тамъ есть Дубна, можетъ, слыхалъ? Такъ вотъ разъ, въ одно, такъ сказать, прекрасное утро шелъ я съ нимъ по берегу этой рѣки… На рукахъ его несъ… больного… Да холодно было… вѣтряно… тоскливо… На душѣ у меня камень лежалъ… ныло сердце, и все во мнѣ плакало лютыми слезами… Несу, несу его, послушаю: дышетъ? Слава Тебѣ Господи! — Николенька! — спрошу. «А»! откликнется. Не спишь? «Нѣтъ». А кто съ-тобой? «Тятя миленькій»… и жмется, слышу, ко мнѣ… А гдѣ у тебя «бобо»? молчитъ… Несу, тороплюсь, думаю: скоро ли деревня, а деревни нѣтъ и нѣтъ, какъ на зло… Мѣста какія-то глухія, дикія… Усталъ… сѣлъ… его на колѣнки положилъ… укутанъ онъ у меня былъ тряпьемъ разнымъ… открылъ тряпки посмотрѣть: не узналъ моего Николеньку: блѣдный, блѣдный… губки-трясугся, глазки большіе ввалились… слезки въ нихъ, какъ росинки… — Николенька! — говорю. «А!» отвѣчаетъ. — Николенька… Господи, что съ тобой?! А онъ, а онъ, понимаешь, улыбнулся эдакъ жалостно, рученками хотѣлъ поймать меня за шею… да не смогъ… прошепталъ только: «тятя миленькій», «путеня» да и того… померъ!..
Онъ вдругъ опять оборвалъ рѣчь и полными ужаса глазами, молча, уставился на меня… Въ этихъ глазахъ опять проглядывало сумасшествіе…
— Да и померъ! да и померъ! да и померъ! — повторилъ онъ нѣсколько разъ, не спуская съ меня своего страшнаго взора… Я не выдержалъ и отвернулся отъ него. Когда я опять посмотрѣлъ на него, онъ лежалъ навзничь и горько плакалъ. Я тронулъ его за плечо и сказалъ: Полно, полно!… Онъ затрясся еще шибче отъ душившихъ его слезъ и, поднявъ голову, безсмысленно глядя на меня, залепеталъ, какъ ребенокъ, все одно и то же слово: «тятя, путеня, тятя, путеня»…
Мнѣ стало страшно. Я взялъ кружку и опять подалъ ему воды… Онъ жадно, захлебываясь и икая, выпилъ воду и хотѣлъ было подняться, сѣсть, да не смогъ и, откинувшись на подушку, долго молчалъ, глядя «чудными» глазами куда-то вдаль…
— Взялъ я его тѣло, — вдругъ неожиданно и какимъ-то совсѣмъ другимъ голосомъ, точно плача, заговорилъ онъ, — и побѣжалъ отъ рѣки въ гору, въ лѣсъ… Зачѣмъ? Не знаю. Бѣжалъ, бѣжалъ… споткнулся, упалъ… прямо на него… Тутъ ужъ я не помню, что было… Очнулся, тьма кругомъ… ночь непроглядная… и тишина мертвая, тупая, страшная… Вспомнилъ я все вдругъ — подкатилъ точно шаръ къ моему сердцу… Николенька, кричу, Николенька, гдѣ ты?! А самъ вѣдь отлично знаю, что мертвый онъ, а думаю: авось, Господь дастъ, отзовется… Да нѣтъ, не отозвался! Взялъ я трупикъ его… положилъ къ себѣ на колѣни… припалъ къ нему, да такъ и замеръ… И вся-то тутъ мнѣ моя горькая жизнь представилась! вся! И возропталъ я на Бога! За что, за что наказуешь?! За что отнялъ у меня то, что любилъ я?! За что, Господи!… О! — воскликнулъ онъ страстно, — страшная это была ночь! Мучилась душа человѣчья, одинокая, никому-то, никому не нужная! истерзанная, жалкая!… Лились никому-то, никому не видимыя, горькія слезы… Одинъ и мертвый сынъ на рукахъ… Понимаешь! Понимаешь ты это?.. Есть на тебѣ крестъ… есть въ тебѣ Богъ… есть жалость — поймешь!… И дивное дѣло: какъ я не померъ тогда! какъ не задушилъ себя своими руками!. Утро, — продолжалъ онъ, немного успокоившись, — застало меня надъ трупикомъ… мокрое утро, тоскливое, холодное:… Что дѣлать? Ни денегъ похоронить его, ни одежды… Нѣтъ ничего… Куда дѣться съ нимъ… объявить?.. придерутся… «Кто такой?»… «откуда?..» то, се… всю душу вымотаютъ… Думалъ, думалъ, да и рѣшилъ похоронить его самъ, безъ попа… Укуталъ тѣльце его тряпками, спряталъ подъ елкой, а самъ побѣжалъ въ деревню за заступомъ… Какъ мнѣ его удалось раздобыть? — не помню… Возвратился назадъ, походилъ по лѣсу, нашелъ мѣсто эдакое, глухое, тихое, печальное… Сталъ рыть яму… Рою и плачу, рою и плачу… Брошу рыть, подойду, загляну ему въ личико — лежитъ онъ и ничего-то, ничего не слышитъ, губенки полуоткрыты и зубки видны…
— Выкопалъ яму… наломалъ еловыхъ вѣтокъ, обложилъ ими все дно… чтобы, думаю, легче ему спать было… Вылѣзъ изъ ямы… О, Господи! оставили тутъ меня силы, палъ на колѣнки передъ нимъ: «Николенька, батюшка! ангелъ… прощай, прощай!… Сынокъ мой! „путеня“… прости меня!..» обхватилъ его въ охапку, опустился въ могилу… положилъ на вѣтки не навзничь, а на бочокъ и самъ легъ съ нимъ… Полежу, думаю, въ останный разокъ… Обезумѣлъ совсѣмъ: и молитвы читаю, и плачу… Какъ я простился съ нимъ, — не помню!… Вылѣзъ изъ ямы… схватилъ заступъ, зажмурился и кинулъ землю… Слышу: ударилась… Напала тутъ на меня ярость, какая-то дикая, звѣриная… точно кто бьетъ меня по головѣ и кричитъ: «скорѣй, скорѣй, скорѣй»!..
Онъ замолкъ.
— Что-же дальше-то? — спросилъ я.
Черезъ нѣсколько дней его перевели куда-то внизъ, гдѣ онъ вскорѣ умеръ. Какъ-то разъ утромъ мы увидали въ окно изъ нашего третьяго этажа, что изъ больницы четверо рабочихъ на носилкахъ потащили куда-то черезъ дворъ его тѣло. Я отъ души пожалѣлъ его и отъ души пожелалъ ему всего хорошаго тамъ, «идѣже нѣсть болѣзнь, ни печаль, ни воздыханіе»…
Его мѣсто рядомъ со мной занялъ другой субъектъ, совсѣмъ въ другомъ родѣ… Это былъ, пріобрѣвшій на Хивѣ обширную извѣстность, юродивый Петруша. Большинство «больныхъ» изъ нашей палаты знало его хорошо. Это былъ загадочный человѣкъ, не то монахъ, не то странникъ… Волоса у него были черные, курчавые и длинные… Лицо, опухшее, бѣлое… Глаза черные, бойкіе, наглые… Походка кошки, крадущейся за мышью… Руки пухлыя, бѣлыя, съ короткими обгрызками, вмѣсто ногтей…
Благодаря этому «юродивому», моя койка, а также и его превратились въ какой-то клубъ… Петруша былъ неистощимый разсказчикъ… Онъ нисколько не стѣснялся, чувствуя себя между «своихъ», разсказывая про свои похожденія, надувательства, пьянство и развратъ, пересыпая рѣчь такими ругательствами, какими не ругается ни одинъ становой… Гомерическій хохотъ стоялъ каждый вечеръ около нашихъ коекъ… Чего только я не наслушался отъ этого человѣка!..
Въ больницу онъ попалъ послѣ сильнаго и долгаго пьянства, спустивъ съ себя все, затѣмъ только. чтобы послать отсюда письма съ просьбой о помощи «болящему и страждущему рабу Божьему Петрушѣ»…
На другой же день по поступленіи онъ настрочилъ нѣсколько такихъ писемъ, послалъ и сталъ ждать «движенія воды»…
