Оба они старались изображать изъ себя большихъ. Оба курили, пили водку, играли въ карты, ругались гадкими словами… У нихъ постоянно водились деньжонки, не переводилась махорка, яйца, ситный… Въ карты они играли съ особеннымъ азартомъ. Странно было видѣть ихъ дѣтскія лица ночью, при тускломъ свѣтѣ лампы, среди завзятыхъ, отчаянныхъ картежниковъ… какія-то особенно-отвратительныя манеры были у нихъ во всемъ. Куритъ-ли, напримѣръ, одинъ изъ нихъ, то папироску держитъ въ углу рта, на бокъ, безпрестанно сплевываетъ, безпрестанно ругается самыми гадкими словами…
Но это еще сравнительно ничего… Ужасно было смотрѣть на нихъ пьяныхъ… Вся грязь, гадость, развратъ Хивы, всосались въ нихъ, какъ вода въ губку… Ничего дѣтскаго, никакого проблеска непосредственности, свойственной дѣтскому возрасту…
— Сергунька, — спросилъ я какъ-то разъ, — зачѣмъ ты, дуракъ, водку пьешь? вѣдь гадко!
— Ступай ты къ чорту, — отвѣтилъ онъ, — учитель какой!… А у самого на папироску махорки нѣтъ… Тоже людей учитъ… Ты поглядѣлъ бы на меня, какъ я въ именины налакался… Ахъ, здорово!
— Малъ ты еще, братъ…
— Малъ да уменъ… Дай-ка вотъ выросту…. ахъ!..
— Ну, что тогда?
— Богатъ буду!
— А гдѣ возьмешь?
— Достану!
— Никто такъ не дастъ.
— Да ужъ достану… Мнѣ наплевать, все едино — придушу какого-нибудь чорта!..
— Въ деревнѣ у тебя есть родные?
— А на кой они мнѣ?!
— Въ деревнѣ-то лучше.
— Лучше… сказалъ!… тамъ и жрать-то нечего… Здѣсь-то и водочка, и дѣвочки… все!
— Какія дѣвочки?
— Какія?.. костяныя да жильныя!… дуракъ ты… Ну, дѣвки!… Не знаешь, что-ли?.. Да что съ тобой говорить-то… ступай къ чорту!..
Съ другимъ мальчикомъ Васькой у меня произошелъ небольшой инцидентъ: на шеѣ у меня висѣлъ вмѣстѣ съ крестомъ небольшой деревянный, въ серебряной вызолоченой оправѣ образокъ, который на меня надѣла, умирая, матушка… Онъ былъ мнѣ очень дорогъ. Увидѣвъ его какъ-то у меня на груди, Васька сейчасъ-же справился: сколько онъ стоилъ и какая на немъ оправа?.. Я сказалъ, что серебряная, вызолоченная и совсѣмъ забылъ про это, думая, что онъ спросилъ объ этомъ изъ простого любопытства… Оказалось, однако, хуже.
Какъ-то разъ ночью, сквозь сонъ, услыхалъ я, что меня кто-то какъ будто дергаетъ за шнурокъ на шеѣ. Я проснулся и открылъ глаза. Гляжу: сидитъ на корточкахъ передъ койкой Васька и тихонько пиликаетъ ножемъ шнурокъ. Въ первую минуту я испугался и сдѣлалъ невольное движеніе. Замѣтивъ, что я гляжу на него, мальчикъ, какъ кошка, прыгнулъ въ сторону и, согнувшись, быстро побѣжалъ около коекъ на свое мѣсто… Я вскочилъ и бросился за нимъ. Онъ успѣлъ уже лечь на свою койку, закрыться одѣяломъ и притвориться спящимъ. Я отдернулъ одѣяло и сказалъ:
— Ты что же это, негодяй, дѣлаешь?
Онъ сдѣлалъ видъ, что не понимаетъ, и, сѣвъ на койкѣ, сталъ протирать рукой глаза.
— Не притворяйся, — крикнулъ я и дернулъ его за руку.
— Да ты что пристаешь! — въ свою очередь закричалъ онъ. — Я доктору скажу… зачѣмъ лѣзешь?..
— Ты сейчасъ у меня образокъ срѣзывалъ.
— Образокъ! какой образокъ?.. Караулъ!!. - вдругъ громко закричалъ онъ и этимъ крикомъ разбудилъ своего сосѣда и еще нѣсколько человѣкъ
— Что за чортъ? — спросилъ сосѣдъ, — чего ты орешь?
— Да какъ же, — заговорилъ Васька, показывая на меня и вдругъ заплакалъ, — присталъ ко мнѣ, разбудилъ… сталъ безобразничать… Теперь говоритъ, что образъ, вишь, я у него укралъ какой-то… Я доктору скажу… ей-Богу, скажу! батюшки, родимые, что-жъ это такое? воромъ меня сдѣлалъ. О-о-охъ… доктору скажу… глазеньки мои лопни скажу…
Видя, что дѣло приняло такой оборотъ, я плюнулъ и пошелъ на свое мѣсто…
— Самъ воръ! — неслось мнѣ вслѣдъ:- золотая рота… абармогъ!… кашу сюда пришелъ жрать казенную!..
Утромъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, подошелъ ко мнѣ и сказалъ, подавая «собачью ножку»:
— На, курни, чортъ. Впередъ умнѣе будь… не лѣзь… на все знай время… зря-то тоже это дѣло не дѣлается.
. . . . . . . . . . . . . . .
Три недѣли пролежалъ я въ больницѣ, и эти три недѣли показались мнѣ за три года…
Письмо я послалъ на третій же день по поступленіи и сталъ ждать отвѣта… Отвѣтъ пришелъ только по прошествіи трехъ недѣль и такой отвѣтъ, котораго я не ожидалъ.
Какъ-то разъ, рано утромъ, слышу я вдругъ, кличутъ меня по фамиліи… Поднимаю голову, — гляжу и глазамъ своимъ не вѣрю: въ дверяхъ стоитъ сестра!
. . . . . . . . . . . . . . .
Она увезла меня въ деревню.
«Холодна въ синемъ морѣ волна,
И глубоки пучины морскія;
Но еще холоднѣй глубина,
Гдѣ таятся страданья людскія».
Шелли.
— Клинъ, Дмитровъ, Волоколамскъ! пронзительно громко, какимъ-то дрожаще-звонкимъ голосомъ закричалъ старшій конвойный солдатъ, войдя въ нашъ «этапный», биткомъ набитый народомъ, вагонъ. — Петровъ, Крысинъ!..
Я не спалъ. Я ждалъ этого окрика отъ самаго Петербурга… Необыкновенно тяжело, гадко и грустно было на душѣ. Нервы натянулись и дрожали, какъ струны…
— Петровъ, Крысинъ! — еще громче крикнулъ конвойный.
Я вскочилъ и отвѣтилъ:
— Здѣсь.
— Ты — Петровъ?..
— Я.
— Чего-жъ ты молчишь, чортова голова, а?! Въ морду захотѣлъ, что-ли?! А Крысинъ гдѣ? Крысинъ! Эй, Крысинъ!
— Здѣсь! Я Крысинъ! — отозвался съ противоположнаго темнаго конца вагона голосъ, и вслѣдъ за нимъ по узкому проходу, спотыкаясь и шагая черезъ валявшихся по полу людей, вошелъ въ полосу свѣта и остановился передъ конвойнымъ старикъ, высокаго роста, широкоплечій, съ крупными чертами лица, могуче сложенный, съ длинной по поясъ, сѣдой бородой.
— Ты — Крысинъ?
— Я.
— Чего-жъ ты… чортъ!… Заснулъ?.. Къ женѣ на печку пришелъ, что-ли?.. Сво-о-о-олочь!… Готовьтесь, — добавилъ онъ, зѣвая во весь ротъ, — слѣзать вамъ въ Клину.
Онъ повернулся и ушелъ въ другое отдѣленіе.
Я сѣлъ на свое старое мѣсто. Старикъ, назвавшійся Крысинымъ, постоялъ, что-то думая, свернулъ курить и сѣлъ рядомъ со мной на полу, въ проходѣ между скамеекъ.
— Тебя куда гонятъ? — спросилъ онъ, дымя махоркой.
Я сказалъ и въ свою очередь спросилъ:
— А тебя?..
— Меня тоже туда… — отвѣтилъ онъ и, помолчавъ еще, спросилъ:- ты кто? крестьянинъ… мѣщанинъ?..
— Мѣщанинъ.
— Гм!… Ну значитъ, намъ съ тобой вмѣстѣ путаться. На, кури!..
Онъ передалъ мнѣ окурокъ и, отвернувшись, глубоко задумался, обхвативъ голову руками, скорчившись своимъ длиннымъ тѣломъ въ дугу ж упершись локтями въ колѣнки согнутыхъ ногъ…
Старый, потемнѣвшій отъ копоти, съ маленькими оконцами, задѣланными желѣзными рѣшетками вагонъ, былъ переполненъ людьми…
Было душно, смрадно, полутемно…
Всюду: на лавкахъ, подъ лавками, въ проходахъ на полу, валялись, какъ полѣнья дровъ, и спали арестанты. Свѣтъ отъ фонаря казался какимъ-то туманнымъ пятномъ… По временамъ мелькали по стѣнамъ и потолку какія-то фантастично-причудливыя тѣни… Подъ поломъ вагона гудѣли колеса по стыкамъ рельсъ, равномѣрно и назойливо-однообразно пощелкивая, какъ маятникъ у часовъ: тикъ, такъ! тикъ, такъ!… Неплотно прикрытая дверка фонаря дребезжала и тряслась, какъ больная лихорадкой, то на время замолкала то снова еще шибче принималась вздрагивать и трястись… Стонъ, скрипъ зубами, отдѣльныя вскрикиванья, удушливо-тяжелый несмолкаемый храпъ, гулъ колесъ, темная долгая ночь…
Я сидѣлъ, поглядывалъ время отъ времени на своего будущаго товарища по пѣшему хожденію, и передо мной, подъ одвообразно-назойливое постукиванье и шумъ колесъ, вставали и плыли тяжелыя картины… Я снова съ ужасомъ переживалъ все то, что видѣлъ и что было со мной за послѣднее время…
А было вотъ что.
Дойдя до послѣдней степени нищеты, голодный, холодный, не имѣя возможности выбраться какимъ бы то ни было путемъ на родину и страстно желая этого, я рѣшился, откинувъ стыдъ въ сторону, попроситься на «вольный этапъ»…
Ухватившись за эту мысль, я уничтожилъ свой паспортъ и, придя раннимъ утромъ въ канцелярію градоначальника, подалъ прошеніе о томъ, чтобы меня отправили на родину «вольнымъ этапомъ». Прошеніе мое приняли, посмѣялись, что меня безпаспортнаго отправили бы и безъ прошенія, — и велѣли придти «завтра»…
Переночевавъ въ какой-то трущобѣ или; выражаясь языкомъ петербургскихъ босяковъ, «на гопѣ», гдѣ-то на Боровой улицѣ, раннимъ утромъ, на другой день, я снова явился въ канцелярію, и меня сейчасъ же, не задерживая, отправили съ городовымъ въ Спасскую часть.
На улицахъ было холодно и вѣтрено. Хорошо и тепло одѣтый городовой, не торопясь, шелъ по панели, а мнѣ велѣлъ идти около, по мостовой…
