Въ больницу онъ попалъ послѣ сильнаго и долгаго пьянства, спустивъ съ себя все, затѣмъ только. чтобы послать отсюда письма съ просьбой о помощи «болящему и страждущему рабу Божьему Петрушѣ»…
На другой же день по поступленіи онъ настрочилъ нѣсколько такихъ писемъ, послалъ и сталъ ждать «движенія воды»…
Въ первое же воскресенье «движеніе воды» не замедлило сказаться: явились какія-то двѣ почтенныя матроны — матушки изъ монастыря.
Когда сообщили объ этомъ Петрушѣ, онъ какъ-то сразу преобразился изъ веселаго и здороваго въ согбеннаго, удрученнаго недугами старца… Походка, фигура, лицо, глаза, — все сдѣлалось другое. Сгорбившись, шлепая туфлями по полу, пошелъ онъ на лѣстницу, гдѣ его дожидались, и черезъ полчаса вернулся въ палату прежнимъ Петрушей, неся цѣлый узелъ «госгинцевъ».
— Вотъ какъ наши кошелями-то машутъ! — весело крикнулъ онъ мнѣ, бросая узелъ на койку, — теперь заживемъ… Не тужи! Гляди сюда, — онъ протянулъ ко мнѣ руку и разжалъ кулакъ. На ладони лежалъ золотой въ пять рублей. — Ужо можно въ картишки… Та, та, та… Съ нами Богъ, разумѣйте языцы… «Петруша, Петруша»… Дураки вы всѣ!..
Въ узлѣ, когда онъ развязалъ его, оказались: чай, сахаръ, булки, «монпасье», двѣ банки съ вареньемъ и еще кое-что.
— Погоди, — сказалъ онъ, — ужо не то будетъ. Скоро «сама» придетъ… Принесетъ добраго здоровьица…
Дѣйствительно, его скоро опять кликнули. Это оказалось, пришла «сама», т. е. его, какъ онъ выразился, «дама сердца», мать Ефросинья, съ которой онъ жилъ на Хивѣ и вмѣстѣ пьянствовалъ, пропивая заработанныя деньги… Она принесла бутылку водки и двѣ четверки махорки…
— Ну, теперь я кумъ королю, — говорилъ онъ, смѣясь, — а дай-ко вотъ еще кой-куда настрочу, — не то будетъ… Со мной, рабъ Божій, сытъ и пьянъ будешь… Ѣшь, пей, не жалко… Ѣшь, чудакъ!..
Къ вечеру Петруша напился; ночью, играя въ карты, «проигралъ» три рубля, а остальные отобрала у него нянька, съ которой онъ гдѣ-то на чердакѣ ночью, какъ самъ выразился, «говорилъ про божественное».
— Сколько я этихъ бабъ на своемъ вѣку облапошилъ, — разсказывалъ онъ мнѣ вечеромъ, сидя на койкѣ и куря огромную «собачью ножку», — такъ и счету нѣтъ… Дуры… ахъ! дуры есть изъ нихъ!… Ты что, рабъ Божій, знаешь? Меня за святого почитали… Слѣдъ мой вынимали!..
— Какъ такъ?..
— А такъ… Гдѣ я вступлю «стопой» своей, т. е. ножищей грязной, въ снѣгъ али тамъ въ грязь, сейчасъ это мѣсто, слѣдъ-то и вынутъ… Коли снѣгъ, — растопятъ и пьютъ, ну, а ужъ грязь куда идетъ — не знаю… Ха, ха, ха… А то, бывало, за полы меня ловятъ, подрясникъ цѣлуютъ… Ей-Богу, не вру!… «Петруша, Петрушенька, Петруша!»… ахъ! провались вы всѣ, дуры анаѳемскія!
— А то разъ со мной какой случай былъ: стоялъ я у Большого Вознесенія въ Ечоховѣ… товарищъ со мной былъ, о. Досиѳей… пьяница, чортъ, страсть! Ну, отошла обѣдня… вижу: идетъ купчиха брюхатая… Я это сейчасъ подскочилъ на одной ножкѣ: «мальчика роднишь! мальчика, мальчика»!… Ну, подала она мнѣ «Помолись за рабу Божью Евдокію, Петруша»… А я опять: «мальчика родишь! мальчика, мальчика»!… Вдругъ слышу, спрашиваетъ меня сзади кто-то: «А я кого рожу»?.. Я съ дуру-то не разобралъ, думалъ это мой Досиѳей смѣется, да и ляпнулъ: чорта!… Оглянулся, — хвать — приставъ! Вотъ такъ клюква!… Ха, ха, ха!..
— А то еще разъ я княгиню облапошилъ. Домъ у ней свой насупротивъ Храма Спасителя… Взошелъ въ ворота на дворъ: гляжу — клумбы… цвѣты растутъ… Княгиня на балконѣ сидитъ… Я это сей часъ скокъ, скокъ… подбѣгу къ цвѣточку, поцѣлую его, къ другому… Увидала княгиня: «кто такой»?.. Бѣжитъ горничная ко мнѣ: «кто ты?» а я: «Петруша, Петруша, матушка, Петруша, рабъ Божій! Спаси Господи»!… Сейчасъ меня, раба Божьяго, къ самой… Въ комнаты ввели… Палаты страсть!… «Ахъ, Петруша, Петруша, я больная… Сердце болитъ»… — Молись, матушка, молись, молись. «Покушать, Петруша, не хочешь-ли»? — Сухарика, матушка, съ водицей… сухарика, сухарика… Спаси Господи! А самъ хожу по угламъ: въ одинъ плюну, въ другой дуну… Думаю… какъ-бы мнѣ… того… улизнуть… — «У отца Ивана Кронштадтскаго бываешь ли, Петруша»?.. — Какъ же, какъ же, матушка, недавно отъ него… недавно, недавно… сподобился… благословилъ меня къ Преподобному Сергію… иду, матушка, на-дняхъ… «Ахъ, Петруша, помолись за меня грѣшную». — Помолюсь, матушка, помолюсь… Не будетъ ли жертва какая — преподобному… за упокой родственниковъ?.. — «Ахъ какъ же, Петруша, будетъ, будетъ!» Ну, думаю, мнѣ это-то и надо… Сѣла къ столу, написала что-то на бумажкѣ, достала денегъ, сунула все въ конвертъ, даетъ мнѣ. — Спаси Господи, матушка, спаси Господи!… Подастъ тебѣ Господь… молись, молись… Я тебя еще навѣщу въ скорби твоей… «Ахъ, навѣсти, Петруша!» Ну, вышелъ я это на дворъ, глядь: дворникъ, повара, кучеръ, горничныя ко мнѣ: «Петруша, Петруша, скажи намъ, скажи намъ… благослови»!… Лѣзутъ ко мнѣ… въ уголъ прижали у воротъ… Ахъ, дери васъ чортъ! думаю, а самъ гляжу за ворота нѣтъ ли гдѣ, спаси Богъ, пристава, либо городового… Насилу вырвался… одолѣли… Нанялъ извозчика, на Хиву… Посмотрѣлъ въ конвертѣ-то, а тамъ 75 бумажекъ… Ловко а?.. Вотъ какъ дѣла-то обдѣлываемъ, не по вашему… Почудилъ, рабъ Божій, я на своемъ вѣку!..
— Да вѣдь грѣхъ, — сказалъ я ему какъ-то разъ. — Стыдно Божьимъ именемъ людей морочить.
— Эхъ! — сказалъ онъ, подумавши. и махнулъ рукой. — Дураковъ и въ алтарѣ бьютъ… Наплевать!. все одно ужъ горѣть въ аду, такъ горѣть… А можетъ это и пустое, адъ-то?.. Помремъ, увидимъ… Наплевать! Живи, пока Богъ грѣхамъ терпитъ… Эхъ-ма!… ходи веселѣй!..
И, подобравъ полы халата, онъ началъ выдѣлывать ногами уморительныя па, при всеобщемъ хохотѣ «больныхъ»…
Былъ и еще человѣкъ, потѣшавшій нашу палату разсказами и пользовавшійся, подобно Петрушѣ, завиднымъ авторитетомъ. Это былъ, какъ онъ называлъ себя, «вѣчный стрѣлокъ», по имени Григорій Дурасовъ, прошедшій, какъ говорится, огонь и воду и мѣдныя трубы.
Небольшого роста, крѣпкій, съ бойкими, умными глазами, живой и ловкій, онъ никогда ни передъ чѣмъ не задумывался… Чего-чего только онъ ни перевидалъ и ни перетерпѣлъ на своемъ вѣку!… Его разсказы были необыкновенно живы, правдивы и интересны. какой-нибудь пустой случай онъ умѣлъ такъ освѣтить и передать съ такимъ юморомъ и правдой, что невозможно было не смѣяться… Память у него была просто таки феноменальная. Впрочемъ, онъ разсказывалъ не только о своихъ приключеніяхъ и похожденіяхъ, но передавалъ чуть не слово въ слово большіе разсказы и даже романы. При мнѣ, напримѣръ, онъ въ теченіе нѣсколькихъ вечеровъ занималъ насъ передачей одного романа, печатавшагося (подъ заглавіемъ «Буря въ стоячихъ водахъ») въ газеткѣ «Московскій Листокъ».
Въ палатѣ онъ пользовался почетомъ. Его даже боялись: тому, кто связывался съ нимъ, приходилось солоно отъ его остраго, какъ бритва, языка. На его койкѣ устраивался по ночамъ «майданъ», т. е. картежная игра на деньги. У него постоянно можно было купить махорки, бумаги, яицъ, «воробья», пайку ситнаго хлѣба…
Чѣмъ онъ былъ боленъ — неизвѣстно. Вѣрнѣе всего — ничѣмъ. Онъ просто «отлеживалъ» глухое зимнее время.
— Вотъ какъ прилетятъ жаворонки, — говорилъ онъ какъ-то разъ собравшимся слушателямъ, — и мы полетимъ… И все у насъ будетъ… чаекъ и баранки! Здѣсь, что-ли, оставаться? Это вы, дураки, корпите, а я уйду… Я каждый день, ничего не дѣлая, сорокъ-то копѣекъ добуду… Вольный казакъ! Куда хочу туда иду. Захотѣлъ отдохнуть — отдыхай… никто надъ душой не стоитъ… работать не стану… За шесть-то цѣлковыхъ въ мѣсяцъ — была нужда… Награждай ихъ, чертей, съ дуру-то. Сиди, какъ сычъ, гдѣ-нибудь въ подвалѣ… А на волѣ-то благодать, рай!… Птицы поютъ и ты поешь!… Кормить мнѣ некого… одинъ… женой не обвязался… Сумку за спину, палку въ руки, — пошелъ оброкъ собирать — любо!..
— Что-жъ ты, Григорій, не женился? — спросилъ кто-то.
— Зачѣмъ? Нашему брату жениться нельзя, — баба любитъ гнѣздо, а нашъ братъ волю… Летѣть куда-нибудь… На одномъ мѣстѣ не усидишь, — мохомъ обростешь… Чужой вѣкъ заѣдать — жениться-то. Моя жена — воля, крыша небушко… и ничего мнѣ больше не надо.
— Такъ всю жизнь ходить и будешь?
— Такъ и буду… Пойду, пойду, авось до смерти дойду… Дойду до смерти, вотъ и женюсь тогда… Такъ-то, други милые… Ну, кто хочетъ въ шашки на воробья?!
Въ палатѣ «лежали» два мальчика, по здѣшнему, «малявки», которые особенно интересовали меня. Одинъ изъ нихъ, «Сергунька», про котораго мнѣ разсказывали въ спальнѣ, былъ хорошенькій, лѣтъ 14-ти круглолицый и краснощекій мальчикъ. Другой, Васька, былъ совсѣмъ въ другомъ родѣ: худенькій, черный, какъ жукъ, злой и сварливый, — онъ производилъ очень непріятное впечатлѣніе.
Оба они старались изображать изъ себя большихъ. Оба курили, пили водку, играли въ карты, ругались гадкими словами… У нихъ постоянно водились деньжонки, не переводилась махорка, яйца, ситный… Въ карты они играли съ особеннымъ азартомъ. Странно было видѣть ихъ дѣтскія лица ночью, при тускломъ свѣтѣ лампы, среди завзятыхъ, отчаянныхъ картежниковъ… какія-то особенно-отвратительныя манеры были у нихъ во всемъ. Куритъ-ли, напримѣръ, одинъ изъ нихъ, то папироску держитъ въ углу рта, на бокъ, безпрестанно сплевываетъ, безпрестанно ругается самыми гадкими словами…
