на ужин бы хватило?
— Раньше собирали, — нехотя согласился Кирилл и хотел было идти в дом, но Лина остановила его.
— В вас есть что-то… От барчука! — она протянула к нему руку. — Вы — бука… Уютный, счастливый. Как медвежонок, который не знает своего счастья.
— Какого счастья? — поморщился Кирилл.
— Ну, силы хотя бы… Все как-то надежно, — с печалью сказала она, оглядевшись вокруг. — В конце концов, у таких, как вы… Все получается!
— Вы хотели пить… Сейчас я принесу!
Она опустила голову, посмотрела на него исподлобья и тихо сказала:
— Я не хочу пить. Я хочу… покоя.
— И я… — начал было он, но Лина как-то судорожно глотнула, перебила его.
— И вы… вы! Именно вы не даете мне… покоя. Обычного, человеческого покоя.
Молча, взглядом, попросила сигарету.
— Спасибо.
Теперь она надолго замолчала, изредка откидывая волосы назад.
— Кто-то писал, что есть такая разновидность ума — высокомерный ум, — начала, наконец, она говорить. Тихо, даже печально. — Это, наверно, хорошо. Спокойнее. Да, до таких, как вы, трудно достучаться…
Она быстро посмотрела на него, стоявшего перед ней, шагах в двух.
— Вы все… Как-то отдельно проходите по жизни! Это качество… Я не знаю ему названия. «Порода»? Может быть…
— Вы что-то себе напридумывали, — поморщился Кирилл.
Лина только пошевелила рукой, мол, молчите.
— Есть люди, которые всю жизнь готовятся жить… Они делают для этого все. Все, вплоть… до подлости. «Завтра они начнут жить!» Так, во всяком случае, они думают… А есть… Такие, как вы. Которые, не отдавая себе в этом отчета… Живут! Представьте себе! И все у них получается… — она повторяла свой же слова и морщилась от досады опять же на саму себя. — И не выделяются особенно… И талантом каким-то там не обладают! И ума… в меру.
Она рассердилась на себя. Встала. Резко, почти со злобой, отряхнула юбку.
— Вам? Никогда… не мстили? — вдруг распрямилась она.
— Не знаю, — спокойно ответил он. — Пока… — Больше было сказано взглядом, чем словами.
— Ну, вот! — усмехнувшись, отступила она и даже потупилась. — Я же говорила…
— Я родилась в бедной семье миллионера, — она посмотрела на него с нежной жалостью. — Мой отец простой армянский ювелир. Любитель, правда… Я была первой красавицей района… От Курского вокзала до кинотеатра…
— «Колизей»… Я знаю! — невольно вырвалось у него.
Она замерла, искренне удивленная. Но тут же ее лицо омрачилось и стало суетным, хотя по-прежнему растерянным.
— Знаете? Откуда…
— Ну, кто же вас там не знал? — увернулся он от прямого ответа.
— Соседи? — оживилась Лина. На смену мгновенно вспыхнувшему подозрению, страху, пришла неторопливая тоска узнавания. — А я вас не помню…
— Откуда же вам меня помнить?!
— Почему? — не поняла она ни его ответа, ни его счастливого смеха. — Ах, да… Разница в годах!
Она хлопнула себя пальцами по лбу и вдруг рассмеялась над собой, над ним… Так, во всяком случае, ему показалось.
— А я вас… Еще всерьез принимаю! — не могла остановиться она. — Вы, наверное, тогда были… этакий «шибздик»… в школьной форме. Еще, наверно, «стилягой» были… Неужели не помните?
— Я не был «стилягой», — продолжал улыбаться Кирилл, но чувствовал, что он что-то потерял в своей неожиданной, несдержанной откровенности. — Не по средствам было!
— А мне вот было — «по средствам»! — даже с вызовом сказала Лина. — В милицию попадала… Обо мне даже фельетон в «Вечерке» был. Ну, конечно, не только обо мне… Один из героев того же фельетона теперь уж народный СССР…
Она хотела оставаться в воспоминаниях, словно именно там чувствовала себя свободнее, сильнее… Счастливее Кирилла!
— А что? Ничего я тогда была? Ну, уж если до сих пор не забыли? — И с жадным кокетством все допрашивала: — А теперь уж ничего, наверно, не осталось? Нет, нет?! От таких сосунков, как вы… Мне надо прятаться! Вам же есть что с чем сравнивать…
Лина сделала несколько шагов той, давней, победительной, независимой походкой и все оглядывалась на него.
— Ну? Что, молчите?
А он смотрел на нее и понимал, что теперь уже той веселой, отрешенной, рожденной для какой-то особой (не связанной с ним, Кириллом) жизни, девушки… молодой женщины… уже не будет.
В его памяти хотя бы… Что он на какой-то гран, но стал беднее…
Останется в памяти сияющий, просторный майский полдень… Улица Чернышевского, запечатленная как на старой, глубокой, пожелтевшей фотографии… Толпа, машины… Кажется, еще трамвай тогда ходил по Чернышевской… Он сам, стоящий под тоненькой, городской липой… И счастливая женщина, переходящая дорогу в широкой, расклешенной, песочного цвета, юбке… И только волосы — плотной, смело подстриженной копной, — чуть отливающие золотом на черни, останутся для него живыми… Вот они! В двух шагах от него! От Кирилла!
Но где та смелость? Где та крадущаяся и свободная стать?
— Что вы? Вы же сейчас… Заплачете!
Она подошла к нему и серьезно, врасплох, впрямую, спросила:
— Вы что? Любили меня?
Он не ответил.
— Ах, какой вы… Счастливый! — она осторожно, чуть тронув его щеку сухими губами, поцеловала его. Как маленького брата целует любящая, взрослая сестра. Повертела в руках хворостинку и вдруг с неожиданной яростью бросила ее изо всех сил.
— Вы, надеюсь… Не под каблуком? У своей… — она даже передернулась от внезапного душевного ожесточения. — Ну? У жены?
— Не знаю… — ответил Кирилл и понял, что он давно стоит, прижавшись к кривой, немолодой березе… Словно в эти несколько прошедших минут ему была нужна простая физическая опора.
— Не знаю, — снова буркнул он.
— Вы… Не откровенны с ней? — спросила она, снова наклоняясь к земле. — Вы как-то… суверенитетно выглядите?
— Как? — невольно переспросил Кирилл.
— Трудно второй раз выговаривать, — серьезно ответила она и теперь, уже сидя на корточках и что-то рисуя на земле, спросила тише: — Вы что меня не помните?.. Нет, не в детстве… Мы с вами же совсем недавно виделись!
Он насторожился. Она не просто спросила его, а с каким-то затаившимся напряжением.
— Я же была
