как ее учила Барбру, хозяйкой печки всегда была Барбру. А теперь ей стала Ингрид. Она заметила, что ящик для торфа пустой, и потащила его в хлев, где у северной стены стояла клеть. Было холодно. Ингрид отряхнулась от снега, открыла скрипучую дверцу и принялась наполнять ящик торфом. Почувствовав, что получилось тяжеловато, она выбросила половину, закрыла дверцу и вернулась в дом. Руки заледенели. Она держала их над печкой, пока они не покраснели и кожу не начало покалывать. Тогда она пошла в комнатенку к дедушке и увидела, что тот тоже спит. Ингрид растолкала его, он встал и уставился перед собой, точно ему приснился кошмар.
– Тьфу ты, леший, – сказал он, увидев серый свет за заиндевевшим окном, – вот мы дрыхнуть горазды.
И он повалился на кровать и опять заснул.
На следующее утро взрослые снова проспали. Как будто на них навалилась лень или они отдыхают после очень тяжелой работы. Или будто Барбру была в доме будильником, часами, и теперь они встали. Но Ингрид встала, развела огонь и натаскала торф. На третий день она услышала, как мать ссорится с дедом в хлеву, обычно он туда глаз не казал. Речь шла о ялике, они злились, что Барбру взяла самую славную лодку, хотя у них еще три других имеются.
Ингрид слушала, слушала их разговоры, и ее осенило: а ведь исчезновение Барбру их не удивило, даже самое непостижимое можно предвидеть и принять. И тогда Ингрид поняла, что Барбру умерла.
В тот вечер Ингрид опять разрешили перед сном вязать в отцовской кровати. Пряжа вязалась туго и пахла ланолином, бордовая и желтая, а пальцы от нее делались мягкими и сильными, Ингрид выгибала их в обратную сторону до щелчка, лишь бы не заплакать. Мария сказала, чтобы Ингрид прекратила. А потом добавила, что, судя по погоде, морозы скоро отступят, и Ингрид так ладно вяжет, может, она и сети научилась вязать? Тресковые сети?
– Чуток, – ответила Ингрид.
Барбру ее учила, и она уже сама связала небольшую сетку из толстых ниток для неводов, в которой теперь перетаскивали полешки, что-то вроде авоськи, туда Ингрид еще и яйца иногда собирала. Да только к чему мне вязать, сказала Ингрид, чувствуя, как ее заливает тепло. Сетей-то у них достаточно, Барбру всю зиму их вязала, к тому же она вернется скоро.
– Нет, – ответила мать, – она теперь не вертается.
– Неправда, – возразила Ингрид, – вертается.
Мороз усилился, на подмогу ему пришел сильный ветер с северо-востока, и Ингрид с матерью перебрались в южную залу, над комнатушкой Мартина. Он жарко топил свою печурку, люк в полу они открыли, поэтому тепло поднималось наверх. Когда мама спала, Ингрид слышала, как спит дедушка, словно они живут вместе в одной комнате.
В мороз Мартин на рыбалку не выходил. Они питались красной сайдой [4], и соленой селедкой, и картошкой, и хлебом, и вареньем. Березовые прутья закончились, собирать бурые водоросли, чтобы варить их на корм скоту, Мартин не хотел, уж очень холодно, им бы раньше сообразить, а теперь слишком поздно, поэтому придется скот на берег выгонять.
Ингрид и Мария погнали скот к морю, но очень быстро на ногах животных наросли комья льда, они трясли ногами и вертелись, вскоре они уже с головы до ног были покрыты ледяной коркой. От тяжести животные пошатывались, и Ингрид видела, что мать испугалась. Они развернули животных и отвели их обратно домой, некоторых пришлось тащить, а лед стаял с шерсти, лишь когда они сутки простояли в хлеву. В то время кормили скот предназначавшимся только для коров сеном и водорослями, которые Марии с Ингрид удалось вытащить багром на берег, погрузить в сани и сварить из них корм. Здесь Мартин им тоже был не помощник – он лежал у себя и горевал по дочери. Еще овцам перепадали скудные остатки тресковой печени, вываренной красной сайды и все остальные объедки, но овцы тоже хирели и тряслись.
Наконец Мартин все же поднялся, надел одежды, сколько сумел навертеть на себя, столкнул на воду самую маленькую плоскодонку и поставил сети напротив новой пристани. Однако едва Мартин стал их выбирать, как они превратились в ледяные пластины, так что он оставил их в воде, сперва на ночь, потом еще на одну, днем очищая их, насколько у него это выходило, но спустя две недели сети так забились водорослями, что рыба в них больше не ловилась, поэтому пришлось Мартину махнуть на них рукой. Это были самые новые из сплетенных Барбру сетей.
Свежей рыбы и сухих лепешек больше не было, осталась только тресковая печень, да еще картошка. Вот только в такую погоду погреб лучше пореже открывать, чтобы холод и туда не добрался. Они забросали погреб снегом, а картошку хранили в ящиках для рыбы, составленных на полу в гостиной, – приносили туда картошки на неделю вперед. На печке в кухне они пекли картофельный пирог, который обычно готовят лишь на Рождество. В доме пахло Рождеством. И тогда морозы отступили.
За год до этого холода были такие, что море возле острова покрылось льдом. В этом году морозы стояли намного сильнее, потому что дул ветер.
Первой лодку увидела Ингрид. Девочка стояла по колено в липком снегу возле лодочного сарая на мысу, и у нее даже пальцы не мерзли – даже когда она лепила снежки и подбрасывала их чайкам, которые принимали снежки за пищу и дрались за них. На голове у нее был всего один платок – во время холодов она укутывалась в три и еще одним прикрывала лицо. А сейчас она сорвала платок и принялась размахивать им, впервые в этом году чувствуя, как ветер разметал ее волосы. Зима закончилась.
Лодка была не одна, а две, вторая шла на тросе за первой. В первой сидело четверо одетых в черное гребцов и еще трое людей, вторая лодка пустая, это ялик с Баррёя, пропавший вместе с Барбру.
Ингрид узнала его по расцветке и бросилась к дому предупредить маму. Но Мария, заметив их, уже спешила к берегу, и Мартин, сидевший на новой пристани, тоже зашаркал к ним, поэтому когда киль первой лодки уткнулся в берег, все трое стояли у причала. На форштевне сидели пасторша и еще одна женщина, которую Мария сперва не узнала. На корме за гребцами маячила одетая в непривычную одежду Барбру. Она встала, перешагнула через весла, опершись на плечо пасторши, сошла на берег и, не произнеся ни слова, направилась к дому. Остальные смотрели
