ей вслед, пока она не вошла в дом и не закрыла за собой дверь. Ингрид бросилась за Барбру.
Карен Луисе Малмберге сказала, что Барбру больше не захотела у нее оставаться, она пыталась ее уговорить, но бесполезно, Барбру плакала и рвалась обратно на Баррёй, однако из-за холодов и ветра раньше привезти ее они не могли.
А потом, поняв, что Барбру не уехала, а сбежала, и домашние полагали, будто навсегда ее потеряли, Карен Луисе прижала ладонь к губам. Потом Карен Луисе тоже остановилась и огляделась, совсем как ее супруг целую вечность назад, она посмотрела на деревню, в которой живет и которой никогда прежде не видела со стороны, и сказала:
– Как у вас тут чудесно.
Фраза эта прозвучала настолько бессмысленно, что Мартин сказал тьфу и строптиво отказался от предложения гребцов помочь ему с яликом. Сходил в сарай за санями, затащил на них ялик и поставил его на опоры, после чего ушел домой. Оно и к лучшему, потому что тем временем Мария узнала ту, другую женщину: ее звали Элиса Хавстейн, они вместе ходили в школу. Они взялись за руки, и обе заулыбались.
Встреча получилась неловкая.
Элиса Хавстейн была облачена в одежду, явно не ею пошитую, и служила акушеркой, а белый нашейный платок делал ее похожей на монашенку. Барбру была в тягости и к концу лета готовилась родить, и Карен Луисе взяла с собой Элису, чтобы та заранее оценила обстановку.
Мария растерялась. И на этом острове, и на всех остальных они во все времена рожали детей безо всяких акушерок. Но Карен Луисе со всей убедительностью утверждала, что Барбру сильнее нуждается в помощи, чем другие. Барбру не такая, как все, у Карен-то Луисе есть опыт в таких делах. Элиса Хавстейн всем своим видом выражала согласие – по крайней мере, кивала она так, что говорить и не требовалось.
Когда пасторша изложила весь основательный план разрешения Барбру от бремени, Элиса с Марией снова пожали друг дружке руки, женщинам помогли забраться в лодку, и гребцы налегли на весла.
Мария смотрела им вслед, не понимая, почему не предложила им кофе и чего-нибудь перекусить, обычно без угощенья гости остров не покидали.
Она бродила по берегу и ломала голову над тем, как донести эту новость дочери и свекру. Начать она решила с Ингрид – девочка уже большая. И мужу надо будет рассказать, как только с Лофотен вернется.
Однако с возвращением в дом Мария медлила. Сняв платок, она побрела по берегу к новой пристани, оттуда двинулась на юг, прислушиваясь к журчанью ручьев, уносивших зиму с острова в море. Она уселась на камень, разулась и опустила ноги в воду, а дождавшись, когда они побелеют и онемеют, вынула их, вытерла платком и их и слезы, натянула чулки с носками, пошла домой, на кухню, где Ингрид играла дедушкиными руками, а тот сидел в кресле-качалке и не сводил глаз с Барбру, словно дожидаясь доказательств, что та жива. Барбру ничего не говорила. Она будто бы вообще не вернулась домой и возвращаться не собиралась.
Мария подошла к ней и положила ей на плечо руку. От Барбру пахло розами, сиренью, крапивой, и Мария заметила, что волосы у нее подстрижены и причесаны, как у женщин в деревне или на островах побольше. Мария хотела было наградить ее оплеухой, но не шевельнулась. Барбру взяла ее руку и сжала, посмотрела в заброшенный колодец, выпустила руку Марии, и пошла в чулан и воротилась с хлебницей, и заявила, что сильнее всего в проклятом пасторском доме тосковала по настоящим харчам.
Морозы отступили, подувший с юго-запада сильный ветер принес с собой ливни, поэтому мать с дочерью переселились обратно в северную залу. Здесь они могли беседовать, не косясь на люк в полу, через который их разговоры слышал дремавший внизу Мартин.
Ингрид узнала о том, что и так уже знала, Барбру проговорилась в первый же день, чтобы у них был общий секрет от дедушки. Но теперь мама сказала, что, когда Ингрид родилась, отец боялся, что она такая же, как Барбру: это у них в роду и случается через одно или два поколения, у них тогда рождается такая Барбру. Но сама она, Мария, сразу же поняла, что Ингрид такая, какая есть, это отец в ней сомневался, потому что боялся.
– Чего боялся?
Мария вздохнула и сказала, что на нее Ингрид может всегда положиться.
Слова легли тяжело, никакого объяснения им не последовало, лишь несколько уклончивых фраз, упрятанных Ингрид глубоко-преглубоко, потому что извлекать их на белый свет она не собиралась.
Ничего ответить Ингрид не смогла.
Слова закончились.
Но вечер полз дальше, и Ингрид вдруг решила, что как раз на мать полагаться больше нельзя, это она своими словами ее напугала, так что и по сию пору страшно, хоть и разрешила посидеть с вязаньем в кровати – теперь не накидывая на плечи одеяло, потому что наступила весна. Мария научила Ингрид вывязывать пятку в носке, так что Ингрид вязала отцу подарок к возвращению с Лофотен.
Ингрид было семь лет.
Однако от этого незаконченного разговора было не отвязаться. И все никак Ингрид не могла придумать, о чем спросить мать, что уймет этот страх. Внутри у нее словно засел твердый шарик, а перед глазами плавала красная точка, отчего у Ингрид тряслись руки. Лопнул этот шарик, когда Ингрид была в хлеву, вместе с Барбру, Барбру, вернувшейся домой после смерти, вернувшейся в чужой одежде, с ничейным ребенком в животе.
Она сказала, что если Ингрид не прекратит реветь, то станет, как она, а у нее будто бы все время дождь внутри идет, и дождевик не помогает, страх все сильнее и сильнее, однако его можно остановить.
Ингрид посмотрела на нее.
Барбру поддела лопатой навоз, выбросила его через люк в стене на улицу и сказала, что Ингрид должна взять себя в руки, а если у нее возникают всякие мысли, значит, она растет. И осенью пойдет в школу на Хавстейне, вместе с другими детишками с островов. С тех пор все будет иначе, бояться тут нечего, вообще нечего бояться, островов тут слишком много, чтоб каждого бояться. Красная точка перед глазами растворилась белым паром. Ингрид обхватила тетку руками и больше не выпускала.
Годом ранее Ханс Баррёй вернулся домой обессилевшим. А в этом – в силе. На Лофотенах тоже свирепствовал мороз, но рыбному лову он почти не помешал. Кроме того, сейчас на Баррёе была пристань, и шхуна дяди Эрлинга могла
