ходами, вертикальными и горизонтальными шахтами, в них прячутся драгоценности, поезда, баллистические ракеты, люди – так что она, Швейцария, давно уже дрейфует в воздухе – и, подобно ей, дрейфует сейчас моя память. Я старею, тепла в теле все меньше, мозг уже не парит так легко – скоро сдуется, опустится, как остывший монгольфьер: колеса замедлят грохочущий бег и остановятся. Я становлюсь рассеянным. Самолет проделал свой путь между двумя точками «Б» – из Барселоны в Базель, а я все не знаю, что вам рассказать, как подойти к рассказу о ней, о моем особняке, о нашем танце, о ступеньках в подвал и том камне, который до сих пор лежит на столике в моей гостиной.
Этот камень – он как магнитная точка, к которой поворачивается стрелка моего компаса, независимо от того, в какой части света я нахожусь. Прямая линия пролегла от Барселоны туда, к нему, и большую часть ее длины я уже покрыл на самолете – осталось немного, на автомобиле.
Скажу больше: если смотреть на всю мою жизнь, то и она тоже пролегла прямой стрелой, из темной неопределенности, из сомнений, малодушия и занятий непонятно чем – туда, в точку, где наконец все сошлось. Костюм хорошо сидит на мне, рубашка холодит грудь, воротник накрахмален и платочек торчит из нагрудного кармана. На заднем сиденье мерседеса лежит букет цветов, который я, как это делал мой отец, собрал сам. Машина глотает нагретый асфальт, белые линии разметки – я возвращаюсь домой.
Мой заместитель, управделами компании, шут гороховый Вольфганг Цанг, говорит, что дела наши нехороши, что «зеленые» наступают, билеты по ценам, что мы предлагаем, не продаются, мы терпим убытки и летать с нами нерентабельно. Дело дрянь, говорит он. И раньше я бы заволновался, но сейчас – сейчас я спокоен. На мой век хватит. На наш с ней век.
В первый раз по-настоящему я танцевал в 1956 году. Это был волнующий год. Новое немецкое государство, потихоньку ожившее, сделало для меня все что могло. Меня называли «наследником миллионов Вебера», но это неправда. Наследник миллионов Вебера – мой сын Карстен, который болтается по Европе и распыляет эти самые миллионы, еще не унаследовав. Я же мой первый миллион заработал сам, но вот имя, доброе имя героя сопротивления Густава Вебера, – да, его я получил, и в этом смысле моего сына ожидает другое, несколько более трудное наследство. Как бы то ни было, я остановил мой выбор на авиации – у дяди Давида был какой-никакой пакет акций в «Люфтганзе», директора «Дерулюфта» были близкими друзьями отца и частыми гостями нашей виллы, имя Говарда Хьюза тоже было на слуху, и вообще авиаперевозки были молодым бизнесом, достойным молодого богатого человека, а эра реактивных лайнеров подоспела как нельзя кстати. Хотя чем пристальнее я вглядываюсь в узор моей жизни, тем чаще понимаю, что все не случайно, – и все чаще в подвалах моей виллы мне мерещится отцовская «темная комната», а в логотипе на фюзеляжах моих самолетов, схематических журавлях в синих кругах, видится военная раскраска английских бомбардировщиков. Когда-то ревущее чудовище разрушило нашу семью и мою жизнь – так что, сознательно или подсознательно, я решил приручить их, подчинить моей власти. Что ж, самолеты довольно быстро сдались. С женщинами было сложнее.
Это был прием в честь первого рейса нашей первой машины, винтового «Дугласа ДС-7», проходивший в здании берлинского Темпельхофа. В огромных помещениях этого больше похожего на тронный зал Калигулы аэропорта взад-вперед носились официанты, оркестр играл бодрый свинг, который гулким эхом носился между колоннами и гудел под недосягаемой высоты потолками, какой-то молодой идиот умудрился напиться, раздеться до пояса и упасть в зеркало, а я опрометчиво пригласил девушку, которая в детстве занималась балетом, а теперь, после работы, ходила на курсы современного танца. Мои ботинки скользили по мраморному полу, я танцевал с ней, как сейчас понимаю, из рук вон плохо – а она была слишком честной, чтобы мне льстить. Мы были вместе в огромном зале. Вокруг нас было множество мужчин – многие были красивее меня и уж, наверное, танцевали лучше. Но я не видел их, а видел только себя – в конце концов, это мой «Дуглас» только что грузно поднялся в воздух и исчез в сером берлинском небе, это мои успехи тут праздновали, это я был молод и богат. Самодовольный болван – вот кто я был, но на это мне было указано уже много позже.
Женщины появились за окном моего автомобиля, молодые женщины, пересекавшие дорогу, в брючках, в светлых блузках, отражающих в темноте свет фар, полувзмах ноги застыл при переходе через зебру, волна волос взметнулась на ветру – она идет так, словно приглашает смотреть на себя, может подойти и поздороваться, может взять под руку, может пойти за тобой, с тобой, заставить пойти за собой. Мелькнули и пропали. Так и жизнь, так и все, кроме той, – мелькнут и пропадут, если не хватит смелости удержать.
Я танцевал, всю жизнь танцевал на краю пропасти – и вот не упал, оказался на твердой земле, шагнул туда, куда надо.
Моя память снова дрейфует, и мысли разбегаются, но не волнуйтесь – мой ум еще достаточно крепок, чтобы протанцевать с вами через мою жизнь к тому, последнему танцу с камнем.
А пока мы танцевали с Лаурой, сначала в аэропорту Темпельхоф, под рев пропеллеров, потом в бальном зале в Шонеберге, потом в каком-то дансинге в Шарлоттенбурге – и кулисой нам служил вывод французских и американских войск, план Маршалла, нависшая над городом тяжелая бетонная тень, которая скоро станет реальной стеной, Конрад Аденауэр, Эйзенхауэр, генсек Хрущев и де Хевиленд «Комета» – первый реактивный пассажирский лайнер.
И один раз, когда мы собирались на очередной дансинг, она ходила по моей большой необжитой квартире в Тиргартене, мерила вечерние платья, искала нужный ракурс и освещение – и вдруг мечтательно закружилась перед зеркалом, осматривая себя будто со стороны, совсем как мать перед тем, как выйти с отцом в свет. Я сглотнул, вдруг трудно стало дышать, представил себе нас через десять лет – наш дом на берегу Эльбы, наш катер, нашего шофера, наших детей – и предложил ей выйти за меня замуж.
* * *
Мы оба были сиротами, у обоих родители погибли в войну – так что благословлял нас с моей стороны дядя Давид, а с ее – совсем древняя, чудом уцелевшая бабушка Хильдегарда, которая то ли не знала, кто я, то ли ей говорили, но
